Реферат: Экономические учения социалистов-утопистов (А. де Сен-Симон, Ш. Фурье, Р. Оуэн)

Реферат: Экономические учения социалистов-утопистов (А. де Сен-Симон, Ш. Фурье, Р. Оуэн)

Санкт-Петербургский государственный политехнический университет

Факультет экономики и менеджмента

Кафедра национальной экономики

РЕФЕРАТ

Тема: «Экономические учения социалистов-утопистов (А. де Сен-Симон, Ш. Фурье, Р. Оуэн)»

Выполнил:

студент гр. 1071/1 Измайлов М.К.

Принял:

Зайченко И.М.

Санкт-Петербург

2006

Содержание

Введение

Введение понятий

Анри де Сен-Симон. Биография

Экономическая концепция

Последователи

Шарль Фурье. Биография

Экономическая концепция

Фаланстер

Интегральная кооперация

Возврат к земле

Привлекательный труд

Последователи

Роберт Оуэн. Биография

Экономическая концепция

Создание социальной среды

Уничтожение прибыли

Последователи

Заключение

Список использованных источников

Введение

С древнейших времён люди, видя царившую вокруг общественную несправедливость, войны и восстания, стремились коренным образом преобразовать общество, сметя социальные рамки и установив внутренний мир и спокойствие. Единственной возможностью осчастливливания человечества они видели установление всеобщего равенства. Их исследования, как правило, выходили за рамки экономической науки в чистом виде, однако они играли существенную роль для е последующего развития.

Социалистические и коммунистические идеи зрели в обществе, начиная с XVI века. Но наиболее благодатная для их развития почва сложилась к концу XVIII—началу XIX века, когда в полной мере проявились такие неблаговидные черты возникшей капиталистической экономической системы, как накопление капитала в руках немногих, углубление частной собственности, поляризация богатства, бедственное положение пролетариев. Все это вызвало критику капитализма. Не видя, каким образом можно усовершенствовать сложившиеся экономические отношения, которые представлялись несправедливыми, многие выдающиеся умы человечества выступили поборниками утопических общественно-политических и экономических систем, основанных на принципах коллективизма, справедливости, равенства, братства и тем самым якобы лишенных пороков буржуазного строя.

В Западной Европе в начале XIX века господствовала мануфактура, а фабричное производство только зарождалось. Материальные условия капитализма и формирование пролетариата как особого рабочего класса находились на раннем этапе. Пролетариат представлял собой еще раздробленную массу и не был готов к самостоятельным действиям, выступал союзником буржуазии в борьбе с остатками абсолютной монархии и феодальной эксплуатации. В этих условиях социализм и рабочее движение развивались самостоятельно в отрыве друг от друга.

Социалисты-утописты не видели реальных путей перехода к обществу социальной справедливости, не понимали исторической миссии пролетариата, хотя и отмечали противоположность классовых интересов. На пролетариат они смотрели как на угнетенную, страдающую массу. Своей задачей они считали развитие сознания, пропаганду своих идей, воплощение их в жизнь путем создания коммуны, «фаланстера» или «Рынков справедливого обмена». Несовершенство и противоречивость социалистических теорий утопистов соответствовали незрелому капиталистическому производству и неразвитым классовым отношениям. Поскольку материальные условия для освобождения трудящихся не были еще созданы, представители утопического социализма выдвигали фантастические проекты будущего общества. Себя они ставили над классами, заявляя, что отражают интересы всех членов общества, но апеллировали в пропаганде своих проектов к господствующим классам. Они отвергали политическую борьбу и революцию, уповая на преобразования общества путем пропаганды и агитации идей социальной справедливости. В этом и заключался утопизм их идей. Однако, несмотря на ограниченность утопического социализма, в период становления капитализма он был прогрессивным учением, отражающим стремление зарождающегося пролетариата, и явился одним из источников марксизма.

На вершине утопического социализма стоят французы Клод Анри де Сен-Симон, Шарль Фурье и англичанин Роберт Оуэн. Все они предрекали гибель капитализма, настаивали на необходимости изменения общественной системы во имя создания новой общественной формации, которую Сен-Симон называл индустриализмом, Фурье — Гармонией, а Оуэн — коммунизмом.

Введение понятий

Социализм – теория, в основе которой лежат равенство (материальных благ, объёма прав и обязанностей) и общность собственности. Социалистическое учение ставило целью достижение счастливой и справедливой жизни общества.

Утопия (греч «u» – «не», «нет», «topos» – «место», буквально – «место, которого не существует») – модель определённого вымышленного, но опирающегося на некоторые реальные социальные структуры общества как воплощения социального идеала. Вследствие практической неосуществимости такого идеала понятие «утопия» приобрело метафорический характер и стало синонимом любого необоснованного научного проекта (социального, технического и т.п.).

Утопический социализм – течение, зародившееся в начале XIX в. предназначенное для борьбы с эксплуатацией в обществе. Для него характерно использование гипотетического метода, т.е. выдвижение гипотез «что было бы, если», «предположим, что» и т.д. Свои идеи социалисты-утописты распространяли среди людей путём отправления писем.

Утопический социализм видел первоочередную задачу общественного преобразования в создании крупного общественного производства, основанного на свободном труде и планомерно применяющего достижения науки и техники. Он изобразил будущее общество, как общество изобилия, обеспечивающее удовлетворение человеческих потребностей и расцвет личности.

Анри де Сен-Симон (1760-1825)

Биография

Каждое утро в спальне молодого Анри раздавался возглас камердинера: «Вставайте, граф, вас ждут великие дела!» Так начинался день этого юного дворянина, очень рано поверившего в свое необыкновенное будущее.

Клод Анри де Рувруа Сен-Симон (Claude Henri de Rouvroy, Comte de Saint-Simon), потомок старинного рода французских аристократов, получил хорошее образование. Среди его наставников был, например, Жан-Лерон д'Аламбер, замечательный математик и энциклопедист. Весьма рано мальчик проявил свой недюжинный характер: в тринадцать лет он категорически отказался от первого причастия. Желая навсегда отучить сына от дерзкого непокорства, отец отправляет его в тюремную крепость. Анри ухитрился бежать. Кое-как близким родичам удалось уладить конфликт.

В 17 лет Сен-Симон поступает на военную службу — то была, как известно, дворянская традиция. Однако военная карьера его мало интересовала. Может быть, он очень скоро покинул бы службу, но как раз в это время английские колонии в Америке начинают войну за свою независимость. Девятнадцатилетний Сен-Симон вступает волонтером во французский экспедиционный корпус и отправляется за океан, чтобы помочь североамериканским колонистам в их борьбе против Англии за независимость. Он участвует во многих сражениях, быстро повышается в чинах. Позднее он не без гордости говорил, что считает себя «одним из основателей свободы Соединенных Штатов».

Лишь в 1783 г. Сен-Симон возвращается на родину. Оказывается, что отчего крова у него больше нет. Отец умер, братья и сестры разбрелись по стране. Наследства нет — его растащили кредиторы. В отставку уходить нельзя, приходится жить на офицерское жалованье. Он восстанавливает свое разрушенное состояние удачной спекуляцией на национальном имуществе. Вскоре Сен-Симон получает чин полковника. А некоторое время спустя, не взяв даже формального отпуска, отправляется в странствия по Европе. Голландия, Испания... Сен-Симон выдвигает различного рода проекты: организация военной экспедиции в Индию, превращение Мадрида в морской порт.

В 1789 г. во Франции начинается революция. Осенью этого года Сен-Симон возвращается в родную Пикардию. Сен-Симон поддерживает и с увлечением пропагандирует идеи равенства, братства, свободы. Он отказывается от своего дворянства и графского титула. Больше того, вообще расстается с аристократической фамилией Сен-Симон и называет себя «гражданином Бономом» (т. е. Простаком). В качестве политически неблагонадежного он был заключен в тюрьму Сен-Пелажи; затем, освобожденный во время девятого термидора он ведет коммерческие дела, путешествует, предается удовольствиям и изучению, впрочем поверхностному, наук. С этого времени он начинает смотреть на себя как на Мессию. На него производит глубокое впечатление зарождение нового общества, свидетелем которого ему пришлось быть, — нового общества, в котором, казалось, вдруг перевернулись все моральные, политические и материальные условия, исчезли все старые верования, и ничего не появилось нового на их месте. Он мечтает возвестить миру новое Евангелие. Четвертого мессидора шестого года он созывает «бывших с ним в сношениях капиталистов, доказывает им необходимость восстановить мораль и предлагает создать гигантский банк, доходы которого будут служить для выполнения полезных человечеству работ».

Деятельность Сен-Симона в революционные годы полна противоречий. Ранее горячо поддерживавший освободительные идеи, он затем отходит от них, испытывая, по его словам, «отвращение к разрушению». Примерно с 1797 г. Сен-Симон обращается к научным занятиям: слушает лекции в Политехнической и Медицинской школах, занимается в библиотеках, посещает с образовательными целями Англию и Германию. Наконец, уже в самом начале нового века он берется за перо.

Еще недавно богатый человек, Сен-Симон теперь не всегда имеет деньги для нормального обеда. Ему приходится зарабатывать на кусок хлеба нелегким трудом переписчика в парижском ломбарде. Несколько лет (1805-1810) он живет даже на содержании своего бывшего слуги, а когда тот умирает, доходит до настоящей нищеты. «Вот уже две недели я питаюсь хлебом и водой, работаю без огня; я все продал вплоть до моей одежды, чтобы оплатить издержки на переписку моих трудов, — пишет Сен-Симон в 1812 году. — Страсть к науке и общественному благу, стремление найти способ прекращения мирным путем страшного кризиса, переживаемого всем европейским обществом, довели меня до такой нужды». Он все-таки пребывает в такой нищете, что в 1823 г. делает попытку покончить жизнь самоубийством, но попытка оказалась неудачной. Наконец, благодаря банкиру Оленду Родригесу он становится материально обеспеченным до своей смерти.

Вот тогда, в те годы, и написаны главные произведения Сен-Симона: «Письма женевского обитателя к современникам» (1803), «Введение к научным трудам XIX века» (1808) и «Катехизис индустриалов» (1824). В последнем из них, «Новое христианство» (1825), он, по словам Маркса, «прямо выступил как выразитель интересов рабочего класса и объявил его эмансипацию конечной целью своих стремлений». С горячим убеждением человека, устами которого говорит сам господь Бог, Сен-Симон проповедует: «Люди должны относиться друг к другу как братья»; общество должно заботиться о возможно более быстром улучшении нравственного и физического состояния бедного класса...

К концу жизни Сен-Симона вокруг него сплотился небольшой кружок друзей, учеников, последователей.

Многие работы Сен-Симон завершить не успел; они остались в набросках, планах. Но главное он все-таки сказал: «Золотой век, который слепое предание относило до сих пор к прошлому, находится впереди нас».

Экономическая концепция

В первых работах он пытается главным образом установить научный синтез, который мог бы в будущем дать позитивную мораль и вытеснить религиозные догмы. Это был, как его назвали, «научный молитвенник», где вся совокупность явлений выводилась из одной идеи — идеи всемирного тяготения. Он сам отдавал себе отчет в том, что было химерического в таком простом объяснении, и в недостаточности своих познаний для реализации такой претенциозной философской попытки. Позже его ученик Огюст Конт попытается осуществить ее в своих работах «Cours de philosophic positive» («Курс позитивной философии») и в «Politique positive» («Позитивная политика»), так что Сен-Симон является одновременно отцом и социализма, и позитивизма.

Начиная с 1814 г. и по день своей смерти он ограничивает свои философские занятия, чтобы посвятить себя почти исключительно изложению социальных и политических целей.

Все эти идеи можно было бы свести к возвеличиванию роли индустрии, понимая последнее слово в самом широком смысле, почти в таком смысле, в каком употреблял его Адам Смит, т.е. как синоним труда.

Сен-Симон сам сгруппировал их на нескольких поразительных страницах, которым дали с того времени название «Парабола Сен-Симона».

Предположим, говорит он, что Франция вдруг лишится своих пятидесяти первых физиков, пятидесяти первых химиков, пятидесяти первых физиологов, пятидесяти первых банкиров, своих двухсот первых купцов, шестисот первых землевладельцев, пятидесяти первых владельцев железоделательных заводов и т.д. (и он продолжает перечислять главные промышленные профессии).

«Так как эти люди — самые главные производители во Франции, изготовляющие самые важные продукты ... то нация, лишившись их, немедленно превратится в безжизненный организм; она тотчас отстанет от наций, с которыми ныне соперничает, и будет пребывать в таком состоянии отсталости до тех пор, пока не возместит этой потери, пока у нее не вырастет новая голова...» Перейдем к другому предположению. Допустим, что Франция сохранит всех своих гениальных людей в области наук, искусств, ремесел и промышленности, но с ней случится другое несчастье, и она в один день лишится брата короля, монсеньера герцога Ангулемского (и Сен-Симон перечисляет здесь всех членов королевской фамилии), и что она лишится в то же время всех крупных чиновников, всех начальников отдельных частей, всех государственных советников, всех статс-секретарей, всех маршалов, всех кардиналов, архиепископов, епископов, викариев, каноников, всех префектов и супрефектов, чиновников в министерствах, судей и, сверх того, десяти тысяч богатейших владельцев из среды дворянства, — такой случай, конечно, опечалил бы французов, потому что они добрые люди... но эта потеря тридцати тысяч лиц, слывущих за самых важных персон государства, причинила бы лишь моральный ущерб, но никакого политического ущерба для государства отсюда не получилось бы».

Иными словами, официальное правительство лишь фасад. Его деятельность носит исключительно поверхностный характер. Общество могло бы обойтись без него и не хуже жило бы. Между тем как исчезновение ученых, промышленников, банкиров и купцов поставило бы общество в беспомощное положение, лишило бы его источников жизни и здоровья, ибо только их деятельность поистине плодотворна и необходима. Это они на самом деле управляют государством, и в их руках истинная власть. Таков смысл параболы.

Таким образом, в глазах проницательного наблюдателя мир, в котором мы живем, всецело покоится на промышленности. Она одна достойна забот серьезных людей. Ее пришествие было подготовлено долгой исторической эволюцией, начинающейся, по мнению Сен-Симона, в XII веке с освобождением коммун и завершающейся французской революцией. Она является капитальным фактом настоящего времени.

Поэтому он с большим презрением смотрит на политические хлопоты своих современников, поглощенных защитой или нападками на конституционную хартию 1814 г. Либералы ошибаются, перетряхивая старые выдохшиеся формулы: «суверенитет народа», «свобода», «равенство» — бессодержательные понятия, вышедшие из метафизических мозгов государствоведов, которые с уничтожением феодального режима завершили свою карьеру. Людям будущего предстоит лучшее дело, чем защита конституционной хартии против «ультра». Парламентский режим необходим, но он является лишь преходящим этапом между феодализмом вчерашнего дня и новым строем завтрашнего. Этот режим завтрашнего дня и есть индустриализм, т.е. социальная организация, построенная исключительно в интересах индустрии — «единственного источника всех богатств и благосостояния».

В чем будет состоять этот строй?

Он, прежде всего, предлагает исчезновение классов. В нем не должно быть ни дворян, ни буржуа, ни духовных лиц. Существуют лишь две категории лиц: работники и бездельники, или, как говорит Сен-Симон, пчелы и трутни, или еще: партия национальная и антинациональная. В новом обществе вторые должны исчезнуть, останутся только первые, к которым относятся не только рабочие, но и земледельцы, ремесленники, фабриканты, банкиры, ученые, артисты. Между всеми этими лицами будет лишь то различие, которое вытекает из различия их способностей или еще из того, что Сен-Симон называет их «положением». «Индустриальное равенство, — пишет он, — будет состоять в том, что каждый будет извлекать из общества пользу, прямо пропорциональную своему общественному положению, т.е. своей положительной способности — употреблению, которое он будет делать из своих средств, в которые следует включить, разумеется, и его капиталы». Как видно, Сен-Симон не думает об уничтожении дохода капиталистов. Он хранит вражду к землевладельцам.

Не только исчезнут всякие социальные различия, кроме основанных на труде и способности, но и правительство в обычном смысле этого слова станет в высокой степени бесполезным. По мнению Сен-Симона, «национальную ассоциацию» нужно рассматривать как «промышленное предприятие». «Франция стала крупной мануфактурой, а французская нация — большой мастерской». Но ведь «обязанность предупреждать воровство и всякие беспорядки в мастерских, словом, управление мастерскими, считается (в мануфактуре) совершенно второстепенным занятием и возлагается на малозначащих лиц». Точно так же роль правительства в промышленном обществе должна сводиться к тому, чтобы «оградить работающих от непродуктивных действий праздных людей и обеспечить им охрану и свободу в их производительной деятельности».

До сих пор индустриализм Сен-Симона почти не отличался от простого либерализма адептов Смита и Ж.Б. Сэя. В это же время Шарль Конт и Дюнуайе в своем журнале «Le Censeur» («Критик») защищают совершенно такие же идеи и иногда в тех же самых выражениях. «Открытое для таланта поприще», «правительственное невмешательство» — это все формулы, которые повторяются в то время всеми либеральными буржуа и отражают в себе чаяния, подобные тем, которые были у Сен-Симона.

Но вот где тон его меняется: «Франция, говорим мы, крупная мануфактура. Но ведь самая важная работа в мануфактуре состоит в том, чтобы сначала установить способ фабрикации продуктов, а затем урегулировать интересы предпринимателей с интересами рабочих, с одной стороны, и с интересами потребителей — с другой». Следовательно, в промышленном строе тоже есть место для правительства, но для правительства совершенно особого характера — для управления над вещами, в которых мы нуждаемся, а не над людьми. Политика не исчезнет, а изменит свое существо. Она станет «положительной наукой», «наукой о производстве, т.е. такой наукой, содержанием которой будет исследование наиболее благоприятного для всех родов производства положения дел». «В старой политической системе сущность основных законов сводилась к тому, чтобы дать правительству большую силу и прочно установить власть первых классов народа над последними. В новой системе, наоборот, основные законы должны стремиться к тому, чтобы ясно установить и самым благоразумным образом комбинировать работы, которые предстоит исполнить обществу в целях физического и нравственного улучшения существования всех его членов».

Такова будет задача нового правления, где «способности» будут поставлены на место «полномочий власти», а «руководство» — на место приказаний. Оно будет применяться «к одной только группе интересов, относительно которой все люди согласны и вынуждены соглашаться, к одной группе, относительно которой им нужно совещаться и действовать совместно, и где, следовательно, может проявлять свое действие политика — это группа интересов, касающихся жизни и благосостояния».

Чтобы лучше иллюстрировать свою мысль, Сен-Симон предполагает исполнительную власть вручить палате депутатов, рекрутируемых исключительно из представителей торговой, мануфактурной и сельскохозяйственной промышленности: эта палата будет облечена властью принимать или отвергать проекты законов, которые будут к ней поступать из двух палат, составленных из ученых, артистов и инженеров, проекты законов, касающиеся исключительно развития материального богатства страны.

Экономическое правительство вместо политического; управление вещами вместо власти над людьми; социальная организация — сколок с организации мастерской и нации, трансформировавшиеся в производительные ассоциации с единственной целью «споспешествовать мирными работами положительной полезности», вот новые концепции, которыми Сен-Симон опережает либералов, по следам которых он, по-видимому, шел до сих пор; они сближают его с социализмом. Марксистский коллективизм тщательно воспримет эту концепцию, которую Фридрих Энгельс считает самой важной у Сен-Симона. Прудон тоже усвоит ее и в качестве идеала предложит полное поглощение и исчезновение правительства в экономической организации. В наши дни она встречается у самых различных умов: у Менгера в его описании «народного трудового государства», равно как и у Сореля, который в одном характерном месте утверждает, что «социализм мечтает распространить на общество режим мастерской».

Таким образом, индустриализм Сен-Симона определенно отличается от экономического либерализма совершенно новой, возлагаемой им на правительство ролью.

С другой стороны, хотя он и доставил социализму одну из основных его идей, все-таки нельзя, пожалуй, сказать, что Сен-Симон социалист, если сущность социализма состоит в уничтожении частной собственности. Правда, Сен-Симон говорит в одном известном месте о преобразовании земельной собственности. Но это место остается одиноким. По его мнению, капитал имеет такое же право на вознаграждение, как и труд. И в том, и в другом он видит «социальное положение». Поэтому он охотно удовлетворился бы чисто правительственной реформой.

Однако, взяв за идеал индустриализм, существенные черты которого он набросал, нетрудно будет сделать из него выводы о необходимости более радикальных реформ и о нападении на всю социальную систему целиком. Это составит задачу сенсимонистов. Попытаюсь теперь показать эту эволюцию от индустриализма к коллективизму.

Последователи

Книги Сен-Симона почти не читались. Он имел главным образом личное влияние. Ему удалось собрать около себя талантливых людей, многие из которых после его смерти стали пропагандистами его идей. Огюстен Тьери, который сам называл себя приемным сыном Сен-Симона, был его секретарем с 1814 по 1817 г. Огюст Конт исполнял у него те же самые функции и принимал участие в его литературных работах с 1817 по 1824 г. Оленд Родригес и его брат Евгений тоже были среди его первых учеников. К ним присоединились другие: Анфантен, бывший студент политехникума, Базар, бывший карбонарий, разочаровавшийся в политических экспериментах. Вскоре после смерти Сен-Симона они основали газету «Le Producteur» («Производитель») для распространения идей учителя. Большинство экономических статей в этой газете принадлежит перу Анфантена. Газета существовала только один год, но новое учение находило многочисленных приверженцев. Все были убеждены в том, что идеи Сен-Симона дают основы для истинно современной веры, предназначенной вытеснить одновременно и разлагающийся католицизм, и политический либерализм, чисто отрицательную, по их мнению, доктрину. Для укрепления уже существовавшей между ними интеллектуальной связи эти энтузиасты организовали нечто вроде иерархического общества, главой которого была коллегия, состоявшая из шефов, носивших название «отцов»; далее по нисходящим степеням распределялись сыновья, которые друг друга называли братьями. Этот характер организованной секты сенсимонизм принял в 1828 г. по инициативе Евгения Родригеса. В то же время они поручили одному из своей среды — Базару, публично изложить свое учение в целом ряде лекций. Эти лекции читались с 1828 по 1830 г. перед избранной аудиторией, где присутствовало много людей, впоследствии сыгравших выдающуюся роль в истории Франции: Фердинанд Лессенс, А. Каррель, Карно, братья Перейр, Мишель Шевалье. Лекции были потом опубликованы в двух томах под заглавием «Exposition de la Doctrine de Saint-Simon» («Изложение доктрины Сен-Симона»). Второй том посвящен главным образом философии и морали. Первый содержит социальную доктрину школы и составляет, по справедливому замечанию Менгера, «один из замечательнейших памятников современного социализма».

К несчастью, под влиянием Анфантена философская и мистическая сторона сенсимонизма получала все большее преобладание над социальной. Она приведет школу к гибели.

По мнению сенсимонистов, недостаточно развернуть перед современным человечеством картину его будущего социального строя; нужно, говорят они, заставить его полюбить этот строй, желать его всеми силами своего чувства, создать между людьми то единство действия и мысли, которое может исходить лишь из общего религиозного убеждения. Сенсимонизм становится религией с культом, с моралью, с организованными проповедями, с церквами, основывающимися в разных пунктах территории, с апостолами, уходящими в далекие страны с благовестным словом. Странное и достойное изучения явление — этот кризис религиозного мистицизма у людей утонченной научной культуры, враждебных установленным религиям и в большинстве своем, казалось бы, более подготовленных для устройства разных предприятий, чем для основания нового христианства.

Анфантен и Базар были первосвященниками нового культа. Но Базар скоро устранился, и Анфантен остался один «верховным отцом». Уединившись с сорока учениками в одном доме Менильмонтани, он вел с ними с апреля по декабрь 1831 г. нечто вроде монастырской жизни, между тем как вне велась живейшая, как никогда, пропаганда в газете «Le Globe» («Глобус»), ставшей с июля 1831 г. собственностью школы. Эта своеобразная жизнь была прервана судебными преследованиями, закончившимися осуждением Анфантена, Дюверже и Мишеля Шевалье судом присяжных на один год тюремного заключения за организацию незаконного общества. Это было сигналом к разброду школы.

Последняя и самая шумная фаза жизни школы более всего поражала современников. Сенсимонизм как религия затмил и отодвинул на некоторое время на задний план сенсимонизм как социальную доктрину, подобно тому, как впоследствии позитивистская религия вытеснит в умах общества позитивную философию. В качестве объекта исследования меня интересует здесь исключительно социальное учение сенсимонизма в том виде, в каком оно содержится в первом томе «Изложения доктрины Сен-Симона».

Это совершенно новое учение. Его можно рассматривать как оригинальное исследование, а не только как итог идей Сен-Симона. Оно принадлежит, вероятно, в равной мере Базару и Анфантену. Но экономические идеи, наверное, были выработаны последним; впрочем, в создании их ему должна была много помочь работа Сисмонди. Произведение замечательно как своим строго логическим построением, так и идейным содержанием. Постигшее его забвение почти трудно объяснить, в особенности, когда сравниваешь его с грудой посредственных произведений, доживших до наших дней. Однако ныне оно, по-видимому, вызывает к себе новый интерес и его стремятся поставить на высокое место, которое ему по праву принадлежит в социальной литературе XIX века.

Доктрина Сен-Симона целиком сводится к критике частной собственности.

Экономист может критиковать частную собственность с двух различных точек зрения: с точки зрения распределения или производства богатств, иначе говоря, с точки зрения справедливости или полезности. «Доктрина» нападает на наш социальный строй одновременно с двух сторон и группирует воедино большинство тех аргументов, которые в течение XIX столетия будут направлены против собственности. Выполняя эту свою двойную задачу, она, впрочем, опирается на идеи Сен-Симона.

a)   Сен-Симон противопоставлял в новом обществе бездельников трудящимся. Индустриализм должен дать место лишь вторым. Только способность и труд дают в принципе право на вознаграждение. Однако по странному противоречию Сен-Симон рассматривал капитал как личное «положение», оправдывающее особое возмещение. Тут вступаются сенсимонисты. Не очевидно ли, в самом деле, что частная собственность на капиталы составляет последнюю из привилегий? Революция смела преимущества касты. Она уничтожила право старшинства, которое освящало в семье неравенство детей. Но она сохранила индивидуальную собственность, собственность, которая освящает самую несправедливую из привилегий — право собственника «взимать премию с труда других». Ибо этим правом получать доход, не трудясь, определяется собственность у сенсимонистов. «Собственность в самом обычном понимании этого слова составляется из богатства, которое не служит для непосредственного потребления и которое ныне дает право на доход. В этом смысле она включает земельный фонд и капиталы, т.е., выражаясь языком экономистов, фонд производства. Для нас земельный фонд и капиталы, каковы бы они ни были, суть орудия труда: землевладельцы и капиталисты (два класса, которые в этом смысле нельзя отличить один от другого) суть хранители этих орудий; их функция распределять орудия труда между трудящимися. Это распределение производится с помощью особых операций, в результате коих получаются процент, заработная плата, рента». Таким образом, рабочий вследствие ограничения собственности узким кругом нескольких лиц вынужден отдавать собственнику часть плодов своего труда. Такое принуждение есть не что иное, как «эксплуатация человека человеком», эксплуатация тем более ненавистная, что, подобно феодальным привилегиям, она благодаря институту наследования перманентна как для эксплуатируемых, так и для эксплуататоров.

Если бы сенсимонистам возразили, что землевладельцы и капиталисты не являются непременно бездельниками, что многие из них на самом деле работают, чтобы умножить свой доход, они ответили бы, что вопрос не в этом. Несомненно, часть их дохода может происходить от личного труда, но доход, который они получают в качестве землевладельцев или капиталистов, очевидно, может происходить только от труда других. Вот где эксплуатация.

У сенсимонистов эксплуатация является органическим недостатком, пороком нашего социального строя. Она присуща частной собственности и образует ее необходимое следствие. Эксплуатация — не простое злоупотребление, а самая характерная черта всей системы, поскольку основным атрибутом частной собственности является как раз право получать продукт, не трудясь. Таким образом, эксплуатация не ограничивается рабочими. Она распространяется на всех тех, кто платит дань землевладельцу. Промышленник тоже является ее жертвой, платя процент за деньги, взятые на предприятие.

Зато прибыль предпринимателя происходит не от эксплуатации рабочего, она есть просто плата за труд управления. Конечно, хозяин может злоупотреблять своим положением, чтобы свести до крайней степени заработную плату рабочего. В этом смысле сенсимонисты скажут, что рабочий эксплуатируется. Но сенсимонизм предвидит в будущем индустриальном обществе широкую практику вознаграждения за исключительные способности.

Сенсимонисты нападают на частную собственность во имя социальной полезности так же горячо, как во имя справедливости. Интересы производства, равно как и интересы распределения, требуют, по их мнению, ее исчезновения.

b)   Тут я подхожу ко второй точке зрения сенсимонистов.

Сен-Симон не развивал ее, ограничившись лишь некоторыми намеками. Я говорю о той идее сенсимонистов, сообразно которой собственность, как и политический строй, должна быть наилучшим образом организована в интересах производства. Позволяет ли частная собственность достичь этой цели?

Как она может допустить это, говорят сенсимонисты, если существует современный способ передачи орудий труда?

Капиталы передаются наследованием. «Случайность рождения» избирает лиц, которые являются хранителями и исполнителями наитруднейшей функции наилучшего использования орудий производства. В интересах общества было бы поручить их наиболее способным людям, распределить их между местностями и производствами, где чувствуется в них наибольшая нужда, «не боясь, что в какой-нибудь отрасли производства будет недостаток в них или переполнение ими». А ныне слепая судьба назначает людей для выполнения этой бесконечно щекотливой задачи. Критика права наследования становится, таким образом, излюбленным пунктом, на котором сенсимонисты сосредоточивают все свои усилия.

Негодование сенсимонистов вполне объяснимо. В указываемом ими факте есть кое-что парадоксальное. Если вместе с Адамом Смитом допустить, что «гражданское правительство учреждено для того только, чтобы защитить собственников против несобственников» (очень узкая точка зрения), то институт наследования вполне естествен. Но если встать на точку зрения Сен-Симона, т.е. если рассматривать богатство в индустриальном обществе не как цель, а как средство, не как источник частных доходов, а как орудие социального труда, то покажется совершенно недопустимым предоставлять распоряжение им первому встречному. Можно примириться с институтом наследования, видя в нем могущественный стимул для отцов к накоплению капиталов или допуская, что за недостатком всякого другого рационального способа случайность рождения является методом распределения, не более несостоятельным, чем всякий другой.

Но такой скептицизм был бы не во вкусе сенсимонистов. Они именно раздроблению частной собственности, оставленной на произвол случайностей, связанных со смертью и рождением, приписывают кажущийся или действительный беспорядок в производстве.

«Каждое отдельное лицо предоставлено самому себе; нет никакого руководящего начала в производстве, которое вследствие этого идет бессознательно слепо; в одном месте его не хватает, в другом слишком много. Лишь отсутствием общих представлений о нуждах потребления и ресурсах производства следует объяснить промышленные кризисы, по вопросу о происхождении которых допущено и еще в настоящее время допускается столько ошибок. Все неустройство и беспорядок в этой важной отрасли общественной деятельности следует отнести на счет распределения орудий труда, производящегося отдельными изолированными индивидами, не знающими ни нужд промышленности, ни людей и средств для удовлетворения их. Причина зла здесь, а не в другом месте».

Чтобы избежать этой мнимой «экономической анархии», о которой так много после них писали, сенсимонисты не знают иного средства, кроме коллективизма. Государство становится единственным наследником. Сделавшись обладателем всех орудий труда, оно будет распределять их, сообразуясь с общественными интересами. Они представляют себе правительство наподобие огромного центрального банка, хранителя всех капиталов, с многочисленными отделениями, снабжающего самые отдаленные местности необходимыми средствами, выбирающего самых способных людей для приложения капиталов к делу и вознаграждающего их сообразно с их работой. Таким образом, «общественное учреждение» было бы облечено теми же самыми функциями, которые ныне так плохо выполняются отдельными лицами.

Сенсимонисты затруднились бы дать более точное разъяснение на счет своего проекта, если бы была возможность потребовать его.

Кто, например, будет облечен ответственной функцией судить о способностях людей и вознаграждать за работы? «Главные лица», отвечают они, т.е. высшие лица, «освободившиеся от оков специальности». Инстинктивное чувство будет естественно понуждать их руководствоваться лишь общими интересами. Главой будет, пишут они в другом месте, «тот, кто больше всего интересуется судьбой общества». Это не особенно успокоительно, ибо даже у величайших людей иногда происходит досадное смешение личного интереса с общественным.

Но допустим, что верховная власть будет в руках у «главных людей». Но как же будет установлено подчинение? Силой ли будут принуждены к этому низшие или они добровольно согласятся повиноваться? «Доктрина» останавливается на этой последней гипотезе, ибо разве религия сенсимонистов не готова внушать низшим постоянную преданность высшим и любовью и верой обеспечить обязанность постоянно и с радостью повиноваться? Но, может быть, спросят: разве религия сенсимонистов наделена исключительной привилегией не насаждать еретических учений?

Стоит ли прибегать здесь к другим многочисленным возражениям, которые сами напрашиваются на ум. Они по необходимости затрагивают всю коллективистскую систему и разнятся между собой только в деталях. Раз хотят на место общественной самостоятельности и свободной инициативы человека поставить экономическую деятельность, всесторонне предусмотренную и согласованную, то тотчас же наталкиваются на препятствия морального свойства: на место человеческого сердца с его обыкновенными стимулами, с его недоверием, с его необузданностью и слабостью и на место человеческого ума с его недостатками, с его невежеством и ошибками вынуждены поставить сердце и ум идеальные, природа которых только в очень отдаленной степени напоминает то, что мы знаем. Сенсимонисты, думавшие, что религиозная вера не лишняя для поддержания такого строя, обнаружили (может быть, сами того не желая) большую проницательность, чем многие из их самых высокомерных критиков.

Здесь особенно важно констатировать то, что система сенсимонистов является прототипом всех коллективистских измышлений на протяжении всего XIX столетия. Это зрелая и законченная система. Она покоится на проникновенной критике частной собственности и всем своим существом отличается от прежних эгалитарных утопий. Единственное равенство, которого требуют сенсимонисты, сводится к равенству шансов или исходного пункта. Сверх этого, во всем остальном неравенство в интересах самого общественного производства. Каждому по его способности, каждой способности по ее делам таков принцип нового общества.

Они сами резюмировали всю свою программу в нескольких ярко выраженных формулах в письме, адресованном в 1830 г. президенту палаты депутатов. Его стоит процитировать здесь:

«Сенсимонисты отвергают систему общности благ, ибо эта общность была бы очевидным нарушением первого из всех моральных законов, распространение которого составляет их миссию и который состоит в том, чтобы в будущем каждый занимал положение по своим способностям и получал вознаграждение по своим делам.

Но в силу этого закона они требуют уничтожения всех без исключения привилегий по рождению и, следовательно, разрушения института наследования — величайшей из всех этих привилегий, совмещающей ныне все их в себе; результатом его является оставление на произвол случая распределения общественных выгод между ограниченным числом тех, кто может на них претендовать, и осуждение самого многочисленного класса на разложение, невежество и нищету.

Они требуют, чтобы все орудия труда, земли и капиталы, образующие ныне разрозненный фонд частных собственников, были соединены в общественный фонд и чтобы этот фонд эксплуатировался ассоциацией и иерархически так, чтобы задача каждого была выражением его способностей, а его богатство мерой его дел.

Сенсимонисты посягают на учреждение частной собственности лишь постольку, поскольку она освящает для некоторых беззаконную привилегию на праздность, т.е. привилегию жить чужим трудом».

c)    Наконец критики частной собственности не ограничиваются осуждением ее с точки зрения распределения и производства богатств. Почти всегда к этим двум аргументам они прибавляют третий, который можно было бы назвать историческим аргументом. Им хотят доказать, что частная собственность — институт подвижный, меняющийся, постоянно эволюционирующий и что ныне она стремится к преобразованию в том именно направлении, в каком они желают. Сенсимонисты не пренебрегли этим последним аргументом.

Такая форма доказательства, — отметим это сейчас же, — играла в XIX столетии весьма важную роль сначала у социалистов, а затем также и у других писателей. Философия истории призывалась и ныне призывается самыми различными школами не только на помощь к реформе частной собственности, но и к предлагаемым всеми партиями всяческим реформам. Система Маркса есть, в сущности, великая философия истории, в которой коммунизм появляется как необходимое завершение эволюции «способов производства материальных благ». Современные социалисты, отрешившиеся от марксизма, тоже призывают ее к себе на помощь: на нее опирается Вандельвельд, равно как и авторы совсем недавно появившегося «Социализма в действии», г-да Уэббы и фабианские социалисты. Подобную же философию можно встретить в основе государственного социализма Дюпона Уайта, равно как и в основе социализма Вагнера. Фридрих Лист сошлется на нее в своем беспрерывном ряду различных экономических состояний. Историческая школа с первых своих шагов будет мечтать преобразовать всю политическую экономию в нечто вроде философии истории.

В пользу проповедуемого ими коллективизма они призывают всю прежнюю историю частной собственности. Они, таким образом, наперед использовали против нее то оружие, которым будут пользоваться последующие школы.

«Согласно общему предрассудку, — говорит «Доктрина Сен-Симона», выходит так, что, какие бы революции ни происходили в обществах, они не могут отражаться на частной собственности, что частная собственность — неизменное явление».

Но в действительности нет ничего более неправильного:

«Собственность есть социальное явление, подверженное подобно всем другим социальным явлениям закону прогресса, следовательно, в разные эпохи она может быть понимаема, определяема и регулируема различным образом». Так сформулирован принцип, на который впоследствии будут опираться все реформаторы. Сорок лет спустя бельгийский экономист Лавелэ, из всех экономистов наиболее серьезным образом изучавший этот вопрос, резюмируя свое продолжительное исследование о примитивных формах частной собственности, выразит ту же самую мысль почти в тех же выражениях.

Рассматривая эту эволюцию в прошлом, прибавляют сенсимонисты, мы как раз констатируем то, что частная собственность стремится принять такую форму, какую мы предлагаем. В самом начале благодаря институту рабства частная собственность распространяется даже на людей. Затем право хозяина на раба постепенно претерпевает ограничения и, в конце концов, совершенно исчезает. Сведенное к вещам право частной собственности передается сначала по усмотрению собственника. Но затем вступается общественная власть и указывает отцу старшего сына в качестве наследника. Наконец, французская революция обязывает делить собственность между детьми поровну и умножает таким образом собственников орудий производства. Ныне падение нормы процента постепенно уменьшает доход собственника производственного фонда, обеспечивая таким образом рабочему все большую часть в продукте. Остается сделать последний шаг, а именно тот, о котором возвещают сенсимонисты: обеспечить за всеми рабочими равное право на пользование орудиями труда и, сделав государство единственным наследником, превратить всех в собственников. «Закон эволюции, который мы наблюдали, стремился установить такой порядок вещей, в котором государство, а не семья, будет наследовать накопленные богатства, поскольку они образуют то, что экономисты называют фондом производства».

Правда, можно было бы из этих фактов сделать совершенно противоположный вывод и именно в равном дележе, скорее освященном, а не созданном революцией, увидеть доказательство, что современные общества стремятся умножить индивидуальную собственность и обеспечить ее за возрастающим числом граждан. Но такой дискуссии не место в этой работе. Здесь достаточно указать на теорию сенсимонистов как на пролог всех теорий, которые впоследствии будут искать в истории частной собственности аргументы для оправдания видоизменения или даже уничтожения ее.

В этом отношении сенсимонисты лишь расширили путь, который проложил для них их учитель Сен-Симон. Действительно, последний думал найти в истории орудие научного предвидения, такое же совершенное, как самые надежные методы.

По мнению Сен-Симона, который заимствует свою идею отчасти у Кондорсе, человеческий род представляется настоящим существом, имеющим подобно каждому составляющему его индивиду свое детство, молодость, зрелый возраст, старость. Эпохи интеллектуального развития человечества соответствуют эпохам интеллектуального развития отдельного человека, и их можно предугадывать.

«Будущее, — говорит Сен-Симон, — составляется из последних членов известного ряда, первые члены которого составляют прошедшее. Хорошо изучив первые члены, легко установить последующие; таким образом, из хорошо наблюдаемого прошлого легко можно вывести будущее».

С помощью такого метода Сен-Симон открывает индустриализм как пункт, к которому ведет вековое движение человечества. С помощью того же метода он показывает, что прогрессивное движение человечества направляется к состоянию все более расширяющейся ассоциации. От семьи к общине, от общины к нации, от нации к международному соглашению идет беспрерывное движение, по которому можно предусмотреть как заключительный пункт «всемирную ассоциацию, т.е. ассоциацию всех людей на всем земном шаре и во всех отношениях их». Наконец, с помощью того же метода объясняя историю частной собственности, сенсимонисты возвещают окончательное исчезновение ее и благодаря установлению наследования исключительно для государства — постепенное распространение на всех пользование ею.

Всю доктрину сенсимонистов можно рассматривать как пространную философию истории. В этой философии они черпают не надежду, а необыкновенную уверенность в возможности реализации своей мечты. «Наше предвидение имеет то же начало и те же основания, какие имеются у предвидения, проявляющегося в научных открытиях». Сенсимонисты смотрят на себя как на добровольных и сознательных агентов необходимой эволюции, предугаданной и определенной Сен-Симоном. И это еще одна общая у них с марксизмом черта, с двумя, впрочем, существенными различиями: марксисты для завершения эволюции вещей рассчитывают на революцию, а сенсимонисты — только на убеждения; в качестве истинных сынов XVIII века сенсимонисты считают идеи и доктрины агентами социальной трансформации, между тем как Маркс уповает на материальные силы производства; идеи для него — лишь отражения вещей.

Шарль Фурье (1772-1837)

Биография

Франсуа Шарль Фурье (Francois Charles Fourier) родился в 1772 г. в Безансоне. Образование он получил в безансонском иезуитском колледже. У него были отличные способности к наукам, литературе, музыке. Фурье никогда специально не изучал трудов английских и французских экономистов, он познакомился с их идеями довольно поздно и из вторых рук — по журнальным статьям и из бесед со сведущими людьми. В 18 лет Фурье начал службу учеником в большом торговом доме в Лионе. В этом промышленном городе ему было суждено провести значительную часть жизни, а из наблюдений над общественными отношениями в Лионе во многом выросли его социально-экономические идеи. Кроме того, ему уже в очень молодые годы пришлось по делам фирмы бывать в Париже, Руане, Бордо, Марселе. В 1792 г., получив долю наследства отца, Фурье открыл в Лионе собственное торговое дело. Молодость Фурье проходила в годы революции. До этого великие исторические события, видимо, мало затрагивали его, но грозный 93-й год перевернул всю жизнь молодого купца. Во время восстания Лиона против якобинского Конвента Фурье оказался в рядах восставших, а после капитуляции — в тюрьме. Все его имущество погибло. Из тюрьмы ему удалось освободиться, и он уехал в родной Безансон.

Вскоре он вступил в революционную армию и полтора года служил Республике. Уволенный из армии по состоянию здоровья (а оно было у Фурье слабым всю жизнь), он нанялся коммивояжером в торговую фирму, а потом стал в Лионе мелким торговым маклером. В эти годы ему вновь пришлось много ездить по Франции, наблюдать экономическую и политическую жизнь эпохи Директории и Консульства.

К тридцати годам Фурье приходит к твердому выводу, что его предназначение в жизни — стать социальным реформатором. Как он рассказывает, непосредственным толчком к этому убеждению послужили размышления по поводу экономических нелепостей, которые он наблюдал. Его поразило, например, до какого уровня взвинчивают в Париже цены на яблоки спекулянты, тогда как крестьяне в провинции отдают их почти даром.

В декабре 1803 г. Фурье опубликовал в лионской газете небольшую статью под заглавием «Всеобщая гармония», где возвещал о своем «удивительном открытии». Он писал, что на основе методов естественных наук откроет «законы социального движения», как другие ученые открыли «законы материального движения». Более полно идеи Фурье были изложены в вышедшей анонимно в 1808 г. в Лионе книге «Теория четырех движений и всеобщих судеб».

Это сочинение представляло собой план преобразования буржуазного общества в будущий «строй гармонии». Книга Фурье осталась почти незамеченной, но это не уменьшило его энтузиазма. Он продолжал работать над развитием своих идей. Условия его жизни несколько облегчились после того, как в 1811 г. он перешел на государственную службу, а в 1812 г. получил по завещанию матери небольшую пенсию.

В 1816-1822 гг. Фурье жил в провинции, недалеко от Лиона. У него появились последователи. Впервые в жизни он мог работать в сравнительно спокойной обстановке.

Плодом этой работы явилось обширное сочинение, изданное в 1822 г. в Париже под заглавием «Трактат о домашней и земледельческой ассоциации». В посмертных собраниях сочинений Фурье эта книга публикуется под заглавием «Теория всеобщего единства». Фурье пытался подробно разработать и обосновать устройство трудовых ассоциаций.

Вскоре Фурье вновь был вынужден зарабатывать себе на жизнь службой в конторах Парижа и Лиона. Лишь в 1828 г. ему удалось, благодаря материальной поддержке друзей, уединится в Безансоне, и закончить там книгу, над которой работал уже несколько лет. Эта книга – «Новый хозяйственный и социетарный мир» (1829 г.).

Последние годы жизни Фурье провел в Париже. Он продолжал напряженно работать, педантично выполняя ежедневную норму писания. Результатом его трудов явилась еще одна большая книга, вышедшая в 1835-1836 гг., ряд статей в издававшихся фурьеристами журналах и большое количество рукописей, опубликованных после смерти Фурье. В этих сочинениях рассматривается широкий круг социальных, экономических, морально-этических, педагогических и иных проблем. Мысль Фурье работала непрерывно и с большой творческой энергией, хотя его здоровье резко ухудшилось. Шарль Фурье умер в Париже в октябре 1837 г.

Экономическая концепция

Фурье был самым буржуазным из социалистов, если только можно дать ему название социалиста, которого он сам никогда не принимал. Действительно, можно ли назвать социалистом человека, который говорил об Оуэне следующее: «Что же касается его догм, то догма об общности имуществ так жалка, что не заслуживает опровержения»; а о сенсимонистах: «Это чудовища, которые вызовут в XIX столетии пожимание плечами, а не проповедь уничтожения собственности и наследства»; который в своей системе распределения ставит почти в один ряд труд, капитал и талант, приписывая первому 5/12, второму — 4/12 (т.е., вероятно, больше, чем он получает ныне) и третьему — 3/12; который, оставляя далеко позади самые бесцеремонные рекламы дельцов, обещает дивиденды в 30 и даже в 36 процентов для тех, кто предпочтет фиксированную прибыль в 81/3; который делал из ожидания и даже поисков наследства одно из привлекательнейших развлечений в будущем фаланстерском обществе; и, наконец, который заявлял, что неравенство между богачами и бедняками «входило в намерения Бога» и, следовательно, в его собственные, потому что «нужно понять, что Бог сделал хорошо все то, что он сделал»?

И несмотря на это, Фурье представлялся людям его времени и представляется еще ныне всем тем, кто его не читал, т.е. почти всему обществу, ультрасоциалистом, коммунистом. Это объясняется не столько экстравагантностями его мечтаний и языка, о которых только что говорилось, сколько причудливым названием «фаланстер», которое он дал своей ассоциации и которое вызывало представление о какой-то таинственной и беспокойной общине, где все было бы общим — имущество и женщины.

С этого нужно начать изложение его экономической концепции; в этом она заключается целиком.

Фаланстер

По наружному виду и по внутреннему устройству фаланстер — это просто большая гостиница, оборудованная на 1600 человек и подобная тем, которые воздвигаются на всех зимних и летних курортах, с комнатами и апартаментами, табльдотами, салонами, с читальными залами, с залами для игр, для концертов, для театральных представлений и т.д., со всеми помещениями, подробности которых он не устает описывать самым тщательным образом. Каждый, впрочем, свободен, совсем как ныне, не только занимать целый апартамент, но и заставлять подавать у себя в комнате, если он не хочет идти к табльдоту. Фаланстер отличается от большой гостиницы только тем, что в нем отводится помещение не только для богатых, но имеются комнаты и стол за всякие цены, пяти классов, и даже даровые. Так что можно было бы сказать, что он представляет комбинацию народной гостиницы с отелем первого разряда.

В нем, следовательно, нет иного коммунизма, кроме коммунизма, выражающегося в общинном потреблении, объединяющего всех путешественников под одной крышей и за одним столом; только это было бы не случайной, как ныне, а постоянной и, стало быть, для всех нормальной формой существования. Почему Фурье придавал такое значение этому способу существования, что считал его непременным условием своей системы и видел в нем разрешение всех социальных вопросов? Потому что он подобно Оуэну хочет сначала создать благоприятную среду, отличную от современной среды, где новые люди могут свободно развиваться.

С экономической точки зрения жизнь под одной крышей имеет целью осуществить максимум комфорта при минимуме расходов для потребителя и заменить скудное и тягостное семейное хозяйство громадными коллективными службами с кухней, с отоплением, освещением, ваннами и прочим.

С социальной точки зрения жизнь под одной крышей имеет ту же цель, чтобы, «сталкивая» людей самых различных положений в ежедневных встречах, постепенно чувством взаимного влечения заменить те их чувства, которые при современном общественном строе, как он красноречиво говорит, «движутся по восходящей лестнице ненависти и по нисходящей презрения», а также сделать жизнь более интересной благодаря расширению связей, интересов и даже интриг, которые неугомонно копошились бы в этом маленьком мире.

Что же касается выгод морального и социального порядка, ожидаемых от общинной жизни, то они представляются довольно сомнительными. Нужно иметь немного странное представление о психике людей, чтобы думать, что благодаря соседству с богатыми бедные станут вежливыми и учтивыми, а богатые более счастливыми. Но что касается материальных выгод общей жизни, то они бесспорны, и доказательством этого является то, что мнимая утопия Фурье готова стать действительностью в стране, где дороговизна жизни особенно дает себя чувствовать, — в Соединенных Штатах. Там много есть не только холостяков, которые живут и квартируют в своем клубе, но и молодых семей, помещающихся в гостиницах. Это уже полуфаланстерцы. Как видно, проницательность Фурье в этом отношении намного опередила его время, и тем, которые думают, что доктрины определяются фактами, трудно было бы в начале XIX века открыть такие факты, которые уже тогда могли бы подсказать фаланстерскую систему.

Вопрос о прислуге, который был столь мучительным для буржуазных семейств, тоже нашел в фаланстере свое разрешение. Заключается оно в следующем: с одной стороны, личные услуги заменяются коллективными, так как вторые не без основания признаются наиболее совместимыми с достоинством и независимостью личности, с другой стороны, домашний способ выполнения работ по хозяйству заменяется промышленным способом; для печения хлеба и стирки белья это уже свершившийся факт, та же эволюция намечается в работах по подметанию комнат, чистке платья, сапог и пр. То же, вероятно, распространится и на изготовление питательных продуктов: широкое распространение консервов уже предвещает это.

Интегральная кооперация

Если посмотреть на внутреннюю организацию фаланстера, то можно увидеть там нечто большее, чем обыкновенную гостиницу: это кооперативная гостиница, т.е. гостиница, принадлежащая определенной ассоциации и принимающая только ее членов. Следовательно, фаланга есть то, что сейчас называется кооперативным обществом интегрального потребления, т.е. более законченным кооперативом, чем современные потребительские общества, которые ограничиваются общей закупкой товаров, но вопреки их названию не потребляют их сообща, за исключением отдельных редких случаев, когда кооперативный ресторан устраивается вместе с кооперативным магазином.

Но фаланга не только потребительское общество, она в то же время и производительное общество. Для этого около дворца фаланстера, служащего жилищем, имеются земли, около 400 гектаров, с сельскохозяйственными постройками и промышленными заведениями, приспособленными для изготовления того, что необходимо для удовлетворения нужд обитателей фаланстера. Это маленький самодовлеющий мирок, микрокосм, производящий все то, что он потребляет, и потребляющий все то, что он производит, и в исключительных случаях, когда ему чего-нибудь не хватает или когда у него что-нибудь в излишке, вступающий в обмен с другими фалангами. Фаланга организована по образцу общества на акциях. Частная собственность в ней не уничтожена, она приняла лишь вид акционерной собственности — трансформация, не заключающая в себе ничего социалистического, а, наоборот, носящая в себе самый яркий капиталистический характер. С чрезвычайной для его времени проницательностью (ибо тогда общества на акциях редко встречались) Фурье перечисляет преимущества такой эволюции собственности и даже утверждает, что «акция есть более реальная ценность, чем имения и металлические деньги».

Что касается дивидендов, которые, по обещанию Фурье, будут чудовищными, то они должны распределяться между всеми членами. Но по какому принципу? По сумме ли их акций, что ныне является общим правилом во всех торговых или финансовых обществах?

Не совсем так. Капитал будет, конечно, иметь хорошую долю, треть прибыли, 4/12, а за трудом останется 5/12 и за талантом — 3/12. Что нужно разуметь под талантом? Способность к руководству делами, определяемому избранием. Предполагается, что избирать будут самых способных. Фурье, по-видимому, не очень беспокоит шаткость этого предположения — тогда еще не было опыта с всеобщим избирательным правом, а затем и вообще можно было предполагать, что в пределах маленькой группы выборы будут более сознательными.

Как кооперативная производительная ассоциация, фаланга находит ныне почти полную реализацию в известных категориях рабочих обществ, носящих такое название, — они распределяют прибыли почти по арифметической формуле Фурье. А затем, как бы для того чтобы лучше подтвердить, что они ведут свое происхождение прямо от него, они у него же взяли инициативу воздвигнуть ему памятник в их квартале, на бульваре Клиши.

И не только современная форма кооперативной производительной ассоциации была намечена Фурье, но им же с совершенной определенностью была указана и цель ее — видоизменение наемного труда в ассоциированный. «Первая задача политической экономии должна заключаться в том, чтобы научиться превращать наемников в собственников с общими интересами».

А почему? Потому что такое превращение есть единственное средство сделать труд одновременно и привлекательным и производительным, «ибо собственническое настроение является сильнейшим рычагом для того, чтобы наэлектризовать цивилизованных». «В Гармонии бедный владеет лишь одной парцеллой, одной двадцатой частью для приложения своего труда, и является собственником целого кантона вместе с другими. Он может сказать: наши земли, наш дворец, наш замок, наши леса, наши фабрики — все это его собственность». «Отсюда выходит, что роли собственника и капиталиста в Гармонии становятся синонимами».

Рабочий будет участником в прибылях не только в силу своего труда, но и в силу своего капитала, потому что он будет акционером, а может быть, и в силу своего таланта, потому что его могут избрать, как и всякого члена общества. И не только в прибылях, но и в администрации и в дирекции он может участвовать в качестве акционера или в качестве избранного директора. Кроме того, рабочие будут участвовать в выгодах и в дирекции фаланги как члены потребительского общества.

Все это представляется какой-то довольно сложной смесью, но именно в намерение Фурье входило спутать интересы рабочего, капиталиста и потребителя таким образом, чтобы нельзя было распутать этот узел и чтобы каждый из членов общества соединял в своей личности все эти противоположные интересы. В современном строе эти интересы почти всегда находятся в конфликте друг с другом, потому что они разбиты по классам, а когда они будут соединены в одном и том же лице, конфликт будет устранен благодаря «совместительству», как говорят юристы, или, по крайней мере, он будет заложен в такую глубь души каждого, что непременно произойдет примирение интересов.

Такая программа, которая имеет в виду не уничтожение собственности, а, наоборот, уничтожение наемного труда посредством приобретения ассоциированной и ставшей всеобщей собственности; которая принимает за средство не борьбу классов, а ассоциацию ума, труда и капитала; которая стремится к примирению антагонистичных интересов капиталиста и рабочего, производителя и потребителя, кредитора и должника, соединяя эти интересы в одной личности, — такая программа, конечно, не может считаться маловажной. Она будет служить идеалом рабочего класса, по крайней мере, во Франции в течение всего XIX столетия, до тех пор, пока марксистский коллективизм не устранит ее, но, может быть, не окончательно.

Возврат к земле

Ныне это лозунг многих социальных школ. Задолго до настоящего времени это было лозунгом Фурье. Возврат к земле он представляет себе в двух направлениях.

Во-первых, происходит расселение крупных городов и рассеяние жителей по фаланстерам, которые в действительности будут представлять маленькие изящные городки с населением в 1600 жителей, по 400 семей. Их будут основывать в избранных местностях:

«В местности, снабженной красивой речкой, перерезанной холмиками, окаймленной лесом и годной под разные культуры».

Во-вторых, сводятся до минимума промышленный труд, крупная фабричная промышленность, — условие, впрочем, необходимое для успеха предыдущей реформы. Фурье не питал никакой антипатии к капитализму, как это думают некоторые, но он питал живую ненависть к индустриализму, что не одно и то же. Возврат к земле, очевидно, предполагает преобладающую роль сельскохозяйственного труда. Но следует остерегаться понимать под этим земледелие в старом смысле этого слова, т.е. пахоту и насаждение хлебных злаков. Наоборот, Фурье не унимает своего гнева, пока говорит о посевах зерна и производстве хлеба, которое заставляло человеческий род стонать под игом тяжелейшего труда, чтобы обеспечить себе самую грубую пищу. Для него единственно привлекательным трудом является труд по садоводству, пчеловодству, птицеводству, рыболовству и все то, что входит в рубрику садоводства и огородничества. Почти единственным занятием жителя фаланстера будет «культивировать свой сад».

Привлекательный труд

Это стержень системы Фурье. В так называемых цивилизованных обществах, говорил он, совершенно так же, как в варварских и рабских обществах, труд был осуждением и проклятием. Так дальше продолжаться не может, отныне нужно положить конец тому, чтобы человек трудился под угрозой существующих до сих пор трех стимулов: принуждения, нищеты или интереса. Фурье не хочет такого общественного состояния, где бы человек был принужден к труду необходимостью зарабатывать свой хлеб, или стремлением к прибыли, или повелительным законом общественного или религиозного долга. Он хочет, чтобы человек работал, трудился только из-за удовольствия и бежал на работу, говорит он, как ныне бегут на праздник.

Это возможно, утверждает он, если при наличии обеспеченного для каждого минимума средств существования труд утрачивает свой принудительный характер и становится факультативным; если каждому обеспечивается свободный выбор наиболее соответствующего его способностям рода труда; если труд, какой бы он ни был, достаточно разнообразится, стимулируется соревнованием и производится среди веселья и в красивой обстановке. И с этой единственной целью, чтобы сделать труд привлекательным, организована вся система — фаланстер, общинная жизнь, роскошь обстановки, кооперация в производстве и распределении, замена земледелия садоводством и пр. Но Фурье не останавливается на этом, а пускается еще в измышления иногда по-детски наивных или остроумных комбинаций; так, он составляет маленькие, связанные взаимной симпатией группировки, которые он называет группами и сериями, где разделение труда будет доходить до крайних пределов, где каждый найдет себе место по своим склонностям. И каждая такая группа, отнимая у своего члена лишь частичку времени и жизни, предоставит ему полную свободу «порхать» от одной группы к другой.

Экономическая концепция Фурье довольно оригинальна, и в ней есть отличные положения. Например, насчет воспитания детей, которое занимает большое место в книгах Фурье. Хотя этот старый холостяк не любил их, — он сам об этом заявляет, — однако он предвидел формы современного воспитания. Один из его учеников, Фребель, основал в 1847 г. первые детские сады (Kindergarten).

Несмотря на свою незаурядность, система Фурье имеет ряд недостатков. По вопросу об отношениях полов в ней отсутствует всякая умеренность, чего вполне можно было ожидать от легкомысленной морали, принимающей за догму то положение, что все страсти, равно как и инстинкты, хороши и все от Бога. И все эти отчаянные крайности, уходящие далеко за границы свободного союза, немало вредили фурьеризму. Вопрос о женщинах, замечает Поль Жанэ, не принес счастья социалистическим школам. Он же вызвал раскол и падение сенсимонизма. Однако и здесь у Фурье встречается несколько сильных мыслей, например: «Как общее правило, социальный прогресс и изменения в исторических эпохах происходят в связи с прогрессом женщин к свободе, а падение социального строя происходит в связи с ограничением свободы женщин. Другие события влияют на эти политические перемены, но нет никакой другой причины, кроме изменения в судьбе женщин, которая так быстро вызывала бы социальный прогресс или упадок». К сожалению, его феминизм, по-видимому, внушен не столько уважением к достоинству женщины, сколько ненавистью к домашней обстановке и семье, а свобода женщин, которая действительно могла бы быть принята в качестве критерия прогресса, по-видимому, сводится у него главным образом к свободе любви.

Антимилитаристы тоже могли бы объявить Фурье одним из своих предтеч. Он первый писал о современном обществе, что «оно поддерживается постоянным воздействием меньшинства вооруженных рабов на большинство рабов невооруженных».

Чтобы закончить, скажу еще, что Фурье не имел намерения сразу вводить всех людей в мир Гармонии. Он допускал и признавал даже необходимым переходный период, который он называл гарантизмом и в котором, как он сам довольно ясно указывает, каждому обеспечивались минимум для существования, безопасность и комфорт, т.е. почти все то, что ныне составляет предмет забот рабочего законодательства.

Фурьеризм не произвел на своих современников такого обаятельного влияния, как сенсимонизм, но его воздействие, хотя и менее шумное и более ограниченное, было, однако, гораздо длительнее. Уже полвека, как не существует больше сенсимонистов, между тем как существует еще фаланстерская школа, правда, маленькая, если причислять к ней только тех, кто фактически к ней приписывался, но очень большая, если причислить к ней, как это и должно сделать, по крайней мере отчасти, кооператоров всяческих категорий. Сам Фурье, с давних пор презираемый, снова, по-видимому, начал привлекать к себе внимание и симпатию.

Последователи

Из учеников Фурье следует назвать главным образом двух — Виктора Консидерана и Андрэ Годена.

Виктор Консидеран был одним из самых пламенных пропагандистов фурьеризма и в своей «Doctrine sociale» («Социальная доктрина») (1834-1844 гг.) дал лучшее изложение системы. Подобно Оуэну, он даже делал попытки осуществить ее в колониях в Америке. Он играл некоторую роль во время революции 1848 г., требуя «права на труд» как «справедливого и необходимого вознаграждения за право собственности».

Андрэ Годен созданием знаменитого фамилистера воздвиг более прочный памятник, чем своими книгами. Фамилистер — это промышленное заведение (по изготовлению кухонных принадлежностей) в Гизе; он сделал своих рабочих соучастниками в этом предприятии и в прибылях. Если бы только в этом заключалось здесь дело, то это была бы обыкновенная кооперативная производительная ассоциация, подобная многим другим, но ее оригинальность и ее славу составляет то, что рядом с фабрикой в прекрасном парке построены один или два громадных жилых помещения, дворцы членов общества, где живут рабочие, помещаются школы, ясли, приюты, театр и потребительские общества. И тем не менее, хотя это учреждение притягивает к себе кооператоров всех стран, оно не имеет в себе ничего особенно привлекательного. Настоящими фаланстерами являются прекрасные города-сады в Боривнле в Порт-Сенланте и Агнета-парк в Голландии.

Роберт Оуэн (1771-1858)

Биография

Роберт Оуэн (Robert Owen) родился в семье мелкого ремесленника, в маленьком уэльском городке Ньютаун. В школе он смог проучиться недолго. Уже с девяти лет Оуэн работает в местной лавке. Через год Роберт самостоятельно отправляется в Лондон, где обосновался его старший брат — мастеровой, нанимается на работу. С 1787 г. он живет в Манчестере. Именно здесь начинается стремительный профессиональный рост юного Оуэна, быстро утвердившего себя в качестве хорошего знатока текстильного производства. Он становится управляющим одного из крупнейших предприятий (а ему еще не было и двадцати лет), осуществляет серьезное усовершенствование производства. С этого времени знания Оуэна (он неустанно совершенствует и расширяет их), его организаторские способности получают широкое признание. Он становится одним из директоров крупной прядильной компании.

Некоторое время спустя наступает пора знаменитого эксперимента в Нью-Ленарке.

Нью-Ленарк — шотландский фабричный поселок. В ту пору он насчитывал около полутора тысяч жителей — разорившиеся кустари, безработные батраки, отбывшие сроки наказания заключенные и каторжники... Пьянство, драки, скандалы были тут заурядным делом.

В начале 1800 г. Оуэн становится совладельцем и директором этой фабрики. Последовательно, шаг за шагом осуществляет он не только техническую реорганизацию и рационализацию, но и социальные мероприятия, которые носят филантропический характер: вместо лачуг для рабочих строятся удобные жилища, улучшается снабжение продуктами, возводятся школа, ясли, детский сад, создается больничная касса, рабочий день сокращается до 10 с половиной часов (вместо обычных в Англии 12-14 часов). Когда в 1806 г. в связи с кризисом, охватившим хлопчатобумажную промышленность, пришлось на 4 месяца остановить фабрику, зарплата рабочих выплачивалась по-прежнему.

В относительно короткий срок Нью-Ленарк становится образцовым поселком, население его возросло до 2,5 тысячи человек. Теперь здесь «пьянство, полиция, уголовные суды, тяжбы, попечительство о бедных, надобность в благотворительности стали неизвестными явлениями». При всем том уровень доходов от фабрики остается высоким.

Так возникает этот «уникум Нью-Ленарка». Интерес к нему растет не только в Англии — во всей Европе. Тем более что и сам Оуэн стремится как можно шире познакомить мир с результатами своего эксперимента: в 1813 г. выходит в свет его книга «Новый взгляд на общество, или Опыты о выработке характера», и Оуэн рассылает ее многим государственным деятелям.

Нью-Ленарк становится местом паломничества и просто любопытствующих, и тех, кто искал ответы на проклятые вопросы действительности, и власть имущих, которым показалось, что Оуэн нашел чудодейственный рецепт, сохраняющий в целости овец и насыщающий волков. К тому же в 1816 г. Оуэн открыл в Нью-Ленарке «Новый институт формирования характера», где ребенок воспитывался с ясельного возраста до 17 лет. С раннего возраста производительный труд сочетался здесь с занятиями в вечерней школе.

И все-таки Оуэн был не удовлетворен. Ведь его рабочие оставались, по собственным его словам, его «рабами», лишь поставленными в сравнительно благоприятные условия. А в остальном мире ничего не менялось.

Оуэн выступает в это время инициатором «гуманного фабричного законодательства» и целых пять лет ведет неустанную борьбу за новый фабричный закон. И что же? В 1819 г. парламент принимает — в очень урезанном, точнее в изуродованном виде — закон, незначительно ограничивающий женский и детский труд.

После всех этих бесплодных попыток усовершенствовать мир капитала Оуэн переходит на позиции социализма, выдвигает идею трудовых коммун как ячеек будущего общества. Он даже предпринимает попытку практически воплотить свои новые идеи. С этой целью в 1824 г. Оуэн устремляется в Америку: ведь в Новом свете, где нет вековых частнособственнических и эксплуататорских традиций, естественнее будет создать коммунистическую производственную ячейку. В штате Индиана в 1825 г. основывается трудовая коммуна «Новая Гармония». На это было затрачено четыре года жизни и почти все состояние Оуэна. К 1829 г. обнаруживается полная неудача этой затеи.

Но Оуэн не складывает оружия. Ему остается еще без малого 30 лет жизни, и все эти годы он ведет самую активную деятельность: участвует в рабочем профессиональном и кооперативном движении, неустанно пропагандирует идею преобразования общества на коммунистических началах. Издает для этого журналы, книги, брошюры, читает лекции. После 1834 г. Оуэн не играл большой роли в общественной жизни, хотя продолжал много писать, издавал журналы и неутомимо проповедовал свои взгляды.

Осенью 1858 г. Оуэн, имея от роду 87 лет, поехал в Ливерпуль и на трибуне митинга почувствовал себя плохо. Отлежавшись в течение нескольких дней, он вдруг решил отправиться в свой родной город Ньютаун, где не был с детства. Там он и умер в ноябре 1858г.

Экономическая концепция

Среди всех социалистов Роберт Оуэн представляется чрезвычайно оригинальной и даже единственной фигурой. Где можно было бы найти другого такого же человека, который, как он, был бы крупным фабрикантом и одним из князей индустрии своего времени? И социализм Оуэна был не простой филантропией доброго хозяина. Правда, он не был социалистом-революционером: он отказался принять участие в чартистском движении, которое ныне показалось бы весьма безобидным. Он никогда не намечал целью рабочих экспроприацию капиталистов, он пропагандировал идею создания новых капиталов, и еще ныне в этом заключается разница между кооператистской и коллективистской программами. Тем не менее он был социалистом в истинном смысле этого слова и даже коммунистом. Он даже, вероятно, первым водрузил имя социализма как знамя.

С другой стороны, хотя он был большим охотником до построения утопических общин, скоро угасавших, однако вместе с тем он не переставал быть инициатором бесчисленных реформ и учреждений самого практического характера, которые после него расширились и выросли, — это так называемые патрональные учреждения.

Он начал с патрональных учреждений. На его фабрике в Нью-Ленарке были уже осуществлены почти все те институты, которые впоследствии будут фигурировать в социальных отделах выставок: рабочие жилища с садиками, столовые, фабрично-заводские лавки, сберегательные кассы и т.д.

Кроме того, он на полвека предупредил фабричное законодательство:

1)        понизив рабочий день для взрослых с 17 до 10 часов;

2)        отказавшись пользоваться трудом детей в возрасте ниже 10 лет и создав для них школы, которые впервые были светскими;

3)        уничтожив штрафы, которые были тогда весьма обычны.

Но, видя, что ни его пример, ни даже его промышленный успех не могут сделать хозяев приверженцами его идей, он попытался привлечь на свою сторону правительства — сначала правительство своей страны, а затем и иностранные — и таким образом на основании закона получить те самые реформы, которые он хотел бы иметь от доброй воли правящих классов.

Раньше лорда Шефтсбери он начал кампанию за ограничение труда детей на фабриках и способствовал принятию закона 1819 г, который установил девятилетний возраст для детей, работающих на фабриках; Оуэн же требовал десяти лет.

Обескураженный тем, что ему удалось так мало получить с этой стороны, и констатировав немощь этих двух сил, хозяев и государства, служить социальному прогрессу, он обратился к третьей силе — ассоциации. На нее он возложил создание новой среды для разрешения социальной проблемы.

Создание социальной среды

Создание социальной среды — основная идея Оуэна, которая руководит им во всех его разнообразных попытках; и осуществления этой идеи он ждал то от хозяев, то от государства, то, наконец, от кооперации.

В этом смысле можно сказать, что Оуэн был отцом того, что социологи ныне называют этиологией, т.е. приспособлением и подчинением человека среде. Человек по природе своей не хорош и не плох, он то, что делает из него среда. Если в настоящее время человек плох, то это случилось потому, что экономический и общественный строй отвратителен. Но следует отметить, что Оуэн, по-видимому, не придавал никакого значения естественной среде, которая в других школах, например в школе Ле Плея, составит существенный фактор. Он видит только социальную среду, созданную или воспитанием, или законодательством, или обдуманным действием индивидов. Изменим среду — и человек изменится. Только Оуэн, по-видимому, не замечает ошибки в этом рассуждении: ибо, если человек — продукт среды, то непонятно, как он может изменить эту среду, или, — чтобы прибегнуть к вульгарному образу, — как он, распростертый на земле, может встать на ноги, подтягивая себя за волосы.

С нравственной точки зрения эта детерминистская концепция, очевидно, клонилась к отрицанию всякой ответственности индивида, всякой мысли о заслугах или о проступках, о похвале или порицании, о вознаграждении или наказании, так как индивид не может быть не чем иным, как тем, что он есть.

С тем большим основанием он исключал всякое религиозное влияние, особенно же христианскую религию. Это замечание не излишне, так как оно объясняет, почему Оуэн не нашел никакой поддержки в английском обществе, возмущенном доктриной, которая казалась ему циничной проповедью атеизма, хотя на самом деле Оуэн был деистом.

С экономической точки зрения эта доктрина приходила к самому абсолютному эгалитаризму, к вознаграждению по потребностям, а не по способностям, ибо на каком основании большая интеллигентность, или большая сила, или даже большее трудолюбие будет создавать право на большее вознаграждение, если все это является исключительно результатом обстоятельств? И вот почему ассоциации Оуэна были коммунистическими.

Оуэн вынужден был признать, что ему не удалось создать среды, которая пересоздала бы человека. Отказавшись от претензии создать отдельные составные части новых обществ, он попытался отыскать решение вопроса в существующем обществе, ограничившись выкорчевыванием наводнивших его паразитических растений.

Тут я подхожу ко второй важной идее Оуэна.

Уничтожение прибыли

Для того чтобы изменить экономическую среду, нужно, прежде всего, уничтожить прибыль. Стремление к прибыли — вот главное зло, первородный грех, запрещенный плод райского сада, который привел к падению человеческого рода. Что такое, действительно, прибыль? Это некоторый плюс к своей цене. Следовательно, уже по своему определению — несправедливость, ибо справедливой ценой является своя цена: продукты должны продаваться за то, что они стоили, — ни дороже, ни дешевле. Но прибыль не только несправедливость, она постоянная опасность, истинная причина экономических кризисов перепроизводства или скорее недопотребления, ибо благодаря ей рабочий не может купить продукта своего труда и, следовательно, потребить эквивалент того, что он произвел. Как он сможет это сделать, если продукт, вышедший из его рук, тотчас же повышается в цене, которая делает его недоступным для человека, создавшего его, или для того, который доставил столько же труда, сколько пошло на него, и может предложить за него в форме покупной цены лишь ценность, равную его труду?

Как достичь уничтожения такого паразитического повышения? Прежде всего, недостаточно ли будет для уничтожения прибыли естественного воздействия конкуренции, при условии, если она станет совершенно свободной и полной? Экономисты отвечают на этот вопрос положительно. Но Оуэн так не думал. Для него, наоборот, конкуренция и прибыль представляются нераздельными, ибо если одна есть война, то другая — военная добыча.

Следовательно, нужно было изобрести какую-нибудь комбинацию для уничтожения прибыли, а вместе с ней «всех этих приспособлений, которые создают безграничное желание покупать дешево и продавать дорого». Но ведь орудием прибыли являются деньги, денежные знаки, с помощью их, очевидно, она реализуется. Благодаря деньгам она проскальзывает во всякий обмен, и становится осуществимой аномалия продажи товара по цене высшей, чем его стоимость. Следовательно, надо покончить с деньгами, надо заменить их бонами труда (labour notes). Бона будет истинным знаком ценности, высшим, чем деньги, ибо если труд есть причина и субстанция ценности, то вполне естественно, чтобы он был также и мерилом ее. Как видно, Оуэн воспринял теорию Рикардо о ценности, но сделал из нее неожиданные выводы.

Сколько часов труда будет стоить продукт, столько бон труда получит его производитель, когда он захочет его продать, — ни больше, ни меньше, и столько же должен будет дать потребитель, когда он захочет его купить, — ни больше, ни меньше. Таким образом, прибыль будет уничтожена.

Анафемы против денег не новость, но что было поистине нового в этом «открытии, по словам Оуэна, более важном, чем открытие руд в Мексике и Перу», так это замещение денег бонами труда. Известно, как все социалистические школы будут эксплуатировать эту «руду». Однако надо отметить, что этот план не согласовался с коммунистическим идеалом Оуэна, по которому полагалось «каждому по его потребностям», ибо боны труда, очевидно, заключают в себе, как впоследствии категорически скажет коллективистская школа, «вознаграждение, пропорциональное труду каждого», — тогда зачем же вводить в обмен эти бухгалтерские расчеты, если с помощью их нельзя учесть распределение?

Оставалось узнать, могло ли быть осуществлено на практике это устранение с рынка денег? Была сделана попытка создания в Лондоне «Рынка справедливого обмена», которая была оригинальнейшим и интереснейшим эпизодом в оуэнистском движении, хотя, по правде сказать, Оуэн отказывался признать себя ее организатором. Это было кооперативное общество со складом, куда мог прийти каждый член общества с продуктом своего труда и получить за него цену в бонах труда, цену, исчисленную по количеству часов труда, которое пошло на производство его продукта и которое член общества указывал сам. Эти продукты, сделавшись товарами, сохранялись на складе с указанной на них в часах труда ценой и отдавались в распоряжение членов общества, которые захотели бы их купить. Последним нужно было только уплатить указанную на этикетке цену в бонах труда. Благодаря этому всякий рабочий, который затратил десять часов труда на изготовление, например, пары башмаков, мог быть уверен, что получит здесь любой товар, стоящий столько же часов труда. Таким образом, он получал точный эквивалент своего труда, и прибыль была изгнана. С другой стороны, посредник, который ныне кладет себе в карман прибыль, — промышленник или торговец — был вытеснен благодаря установлению непосредственной связи между производителем и потребителем. Проблема была, таким образом, решена.

Этот эксперимент удался не лучше, чем эксперимент с коммунистическими колониями, и продолжался не долго. Только весьма несовершенные познания, которые имели тогда о законах ценности, могут извинить реформаторов, ожидавших от этих экспериментов иного результата. Тем не менее, они отмечают важную дату в истории экономических доктрин, потому что они представляют собой первый этап в целом ряде систем, которые потом будут последовательно заниматься разрешением той же проблемы, хотя и при помощи различных способов.

Впрочем, все эти приспособления, преследовавшие цель устранения денег из области обмена, имели лишь второстепенное значение. Но основная идея их — идея уничтожения прибыли — останется и реализуется, по крайней мере, отчасти, в учреждении весьма солидном и принявшем широкие размеры, которое распространится на весь мир, а именно в потребительских обществах. Последние начали размножаться одновременно с возникновением «Рынка справедливого обмена», но они примут свою окончательную форму только через десять лет, когда рочдельские пионеры учредят потребительские общества.

Действительно, потребительские общества приняли за правило или не получать барышей, или возвращать их своим членам пропорционально закупкам, что, очевидно, одно и то же, ибо здесь нет прибыли, а есть только ristoumes (возврат). И чтобы достичь этого, они поступают так же, как Оуэн, т.е. приводят в контакт производителя и потребителя посредством устранения посредников. Но нужно отметить, что такое устранение прибыли совершается без всякой необходимости прибегать к устранению денег. Солидарность между деньгами и прибылью, которую думали констатировать Оуэн, а после него многие другие социалисты, оказывается воображаемой. Известно, что при непосредственном обмене образуются чрезмерные прибыли, например в торговле с Экваториальной Африкой обменивают ружья, оценивающиеся в пять раз выше своей стоимости, на каучук, оценивающийся в одну треть своей стоимости, что составляет норму прибыли 1500 процентов. На самом же деле деньги поспособствовали только установлению большей точности при исчислениях цен, позволили, например, исчислять и сводить норму прибылей к бесконечно малым пропорциям для каждой единицы, например к одному сантиметру на метр бумажной ткани, что было бы совершенно невозможным при существовании непосредственной мены или даже при наличии бон.

Поскольку кооперативная ассоциация стремится к уничтожению прибыли, она останется самым значительным результатом деятельности Оуэна и достаточна для того, чтобы создать ему славу. Однако, по-видимому, его участие в этом великом движении было не совсем сознательно. Правда, выражение «кооперация» ежеминутно выходит из-под его пера, но это выражение не имело тогда современного смысла, а обозначало просто коммунизм. Что же касается кооперативных потребительских обществ в форме магазинов для продажи, то Оуэн не только не требовал признания за собой инициативы учреждения их, но и категорически отказывался признать их отпрысками своей системы. Он видел в них лавки или филантропические учреждения, недостойные его идеала. И совершенно правильно: эти общества не были тогда тем, чем они сделались потом. Все-таки он мог еще видеть нарождение рочдельского потребительского общества, в числе двадцати восьми пионеров которого шесть были его последователями, а двое, Чарльз Ховарт и Вильям Купер, были душой этой бессмертной ассоциации. Но Оуэну было тогда 73 года, и, по-видимому, он даже не заметил рождения этой своей «дочери», так поздно появившейся на свет, которая, однако, больше, чем все другие дела его долгой жизни, оставит потомству его имя, если не совсем спасет его от забвения.

Последователи

Оуэн не оставил школы в собственном смысле этого слова, кроме кооперативной школы. Но все-таки у него было несколько учеников, которые стремились к проведению в жизнь его теорий, из них особенно один, который долгое время оставался в неизвестности и только в наши дни открыт и вознесен до небес. Это Вильям Томпсон, главное произведение которого — «Исследования о благоприятнейших для счастья людей принципах распределения богатства» (1824).

Томпсон глубже, чем Оуэн, обосновал идею, что рабочий не получает целого продукта своего труда, и таким образом подготовил путь для теории «прибавочной стоимости» и «неоплаченного труда». И, подобно Оуэну, он не проповедовал в качестве меры против этого зла экспроприацию приобретенных богатств, а только пропагандировал организацию новых форм предприятий, в которых рабочий мог бы сохранить для себя полный продукт своего труда, а это и есть как раз программа кооперативов.

Несмотря на то, что идеи, схожие с коммунистическими, появлялись и развивались во многих сочинениях XVI-XVIII вв., свой бесспорно классический период они пережили в трудах Сен-Симона, Фурье и Оуэна. Социалисты-утописты XIX века внесли ценный вклад в экономическую науку, впервые указав на исторически переходящий характер капитализма, отметив, что капиталистические отношения не являются вечными и естественными.

Развитие человеческого общества они рассматривали как исторический процесс, в котором происходит смена предшествующей стадии другой, более высоко развитой.

Классики буржуазной политической экономии считали капитализм вечным и естественным строем. В противоположность им социалисты-утописты вскрывали пороки и язвы капитализма, его противоречия, указывая на бедность и нищету трудящихся масс. Критикуя капиталистический способ производства, социалисты-утописты заявляли, что на смену ему должен прийти такой общественный порядок, который принесет счастье всем членам общества. Их критика капитализма была острой и гневной, способствовала просвещению рабочих и подготовке условий для восприятия идей научного социализма.

В своих проектах будущей справедливости социальной системы социалисты-утописты предвидели многие черты социалистического общества, не ограничивались требованием реорганизации потребления и распределения, а выступали с идеей преобразования самого производства.

Хотя у течения социализма-утопизма существовало множество последователей, теория практически никак не материализовалась, но получила сво развитие в трудах других учёных. Воочию видя слабость, необоснованность теоретических воззрений социалистов-утопистов и беспомощные попытки построить реальные коммуны, сторонники социалистической идеи попытались подвести под коммунизм более надежный фундамент. За решение этой исторической задачи взялся немецкий ученый, философ, экономист Карл Маркс, глубоко проникнувший в суть хозяйства и выработавший собственную систему взглядов на теоретическую экономику (политическую экономию).

1.         Е.А. Мильская, И.М. Зайченко, С.С. Гутман. Экономическая теория. История экономических учений. СПб: Издательство Политехнического университета, 2005.

2.         Школьный философский словарь / Под ред. Т.В. Горбунова, Н.С. Гордиенко, В.А. Карпунин и др. М.: Просвещение: АО «Учеб. лит.», 1995.

3.         Ш. Фурье. Избранные сочинения. Том II. Новый промышленный и общественный мир или изобретение метода привлекательной и естественной индустрии организованной по сериям построенным на страстях. М.: ОГИЗ. Соцэкгиз, 1939г.

4.         Е. Шацкий. Утопия и традиции. М.: «Прогресс», 1990.

5.         А. Сен-Симон. Избранные произведения. М.; Л., 1948.

6.         Р. Оуэн. Избранные сочинения: В 2 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1950.

7.         Утопический социализм: Хрестоматия / Под. ред. А.И. Володина. М.: «Политиздат», 1982.

8.         Жид. Ш., Рист. Ш. История экономических учений: Пер. с фр. М.: Экономика, 1995.