Статья: Речевые средства деловой письменности их функционально-стилистический орнамент

Статья: Речевые средства деловой письменности их функционально-стилистический орнамент

Никитин О.В.

В отмеченный период старый приказный язык уже действовал как слаженный механизм, имевший и вырабатывавший свои установки и распространявший их далеко за пределы административно-правовой области. Вместе с ним росли и развивались функции деловой письменности, чьи нормы складывались на основе московской приказной традиции. Судебники XV–XVI вв. и Соборное уложение 1649 г. упрочили положение делового языка, притягивая к нему имевшиеся диалектные разновидности и заставляя их подчиняться московским правилам. Это привело к некоторой унификации в сфере «делового» строительства и закрепило его нормы. Хотя, заметим, местные элементы в региональной деловой письменности и микрожанры продолжают существовать вплоть до конца XVIII в., но они уже не играют существенной роли в формировании традиции «подьяческого наречия», хотя и привносят в нее колоритные детали1. Можно согласиться с мнением С. И. Ожегова, высказавшего в своих лекциях такое суждение: «В Московской Руси деловой язык значительно расширил свои функции, он стал деловым устным (здесь и далее курсив наш. — О. Н.) языком. Начиная с XIV в., нам известно много грамот московских князей. Деловой язык был широко распространен по территории Московской Руси (Сибирь, Архангельск, Астрахань). Ясно, что были и местные особенности, но эти отклонения от государственного языка незначительны. Государственный деловой язык унифицируется, причем это происходило не самотеком. Указ Алексея Михайловича о том, как нужно писать имена в челобитьях, допускает известные отступления в орфографии имен и прозвищ. Это требовало единства в написании. Московский деловой язык расширяет границы своего применения с XVI в., применяясь в описании путешествий, в частной переписке, переписке Ивана Грозного, Уложении 1649 г., как бы вытесняя книжно-литературный язык»2.

Таким образом, деловой язык в XVI–XVII столетиях получает статус общегосударственного средства письменного общения и, благодаря своим широким функциональным возможностям, влияет на ментальность.

«Человеческий фактор» в деловой письменности занимает одно из ведущих мест. Автор как создатель такого текста становится центральной фигурой «приказного» общения. Появившиеся азбуковники и иные нецерковные книги дают навыки светского делового этикета, обучают правилам гражданского поведения. Большое значение приобретает торговля. Возникает театр. Усложняется вся система социокультурных и общественных связей, требующих иного, более современного выражения своих потребностей.

Деловая письменность — и это одно из ее основных достоинств — легко адаптируется к внешним факторам воздействия и обслуживает в той или иной степени зарождавшиеся традиции.

Из огромного количества утилитарных текстов большое место занимают документы, связанные с тяжбенными (следственными) делами. Это говорит и об активной роли региональной судебной канцелярской системы, и о том, что она воспринимала московские традиции и вела активную письменную работу по узаконению новых установок, получивших со временем свои словесные стандарты.

Трафаретность приказной словесности в таких делах позволяла видеть в ее структуре как общие компоненты, так и вычленять индивидуальное творчество. Но в официальном документе не всегда можно обнаружить авторский след, так как традиция требовала определенной схемы. Выходить за ее пределы можно было лишь в особых случаях, например, когда разбирались процессы, связанные с посягательством на жизнь царя и его окружения. Такие случаи тщательно выведывались и фиксировались, а участники подобных «сговоров» объявлялись государевыми преступниками.

Была разработана целая делопроизводная система, сконцентрированная на фиксации и исследовании именно этой области правонарушений. Подобные источники были опубликованы и открыты для научного анализа довольно поздно, в 1910-е гг., историком Н. Новомбергским и получили название «Слова и дела государевы». Ученый отобрал многочисленные процессуальные дела до издания Соборного уложения царя Алексея Михайловича (том 1) и позднее, по XVII век включительно (том 2). Эта подборка оказалась исключительно ценным источником по истории общественных отношений в то далекое время. Но язык данных текстов и сопутствующая орнаментика до сих пор не получили достаточно четкого освещения. Только работы Б. А. Ларина3, а позднее С. С. Волкова4 и некоторых других ученых обратили внимание на лингвистическую сторону проблемы. Самое важное, что можно обнаружить в этих текстах, — элементы подлинного речетворчества, обиходно-деловой речи, разговорного языка и просторечия, которые внушительной струей вошли в стандартизированные формы деловых документов.

Их внешние рамки трафаретны и выдержаны в традициях приказной словесности того времени. Мы выделяем типичные выражения письменной утилитарной речи в записях «слов и дел государевых». По своему словесному выражению они могут относиться и к другим жанрам деловой культуры. Это, как правило, зачины (а) и концовки (б) таких документов, например:

а) «Г. ц. и в. к. М. Θ. в. Р. холопъ твой Володька Татищевъ да подьячишка Посничка Обрютинъ челомъ бьютъ» (Слово и дело, 1)5; «Г. ц. и в. к. М. Ф. в. Р. холопъ твой Тимошка Поливановъ челомъ бьетъ. Нынешняго[i] г., 124 г. марта въ 7 д. извещалъ тебе г... боровскiй казакъ Познячко Семеновъ на боровскаго жъ на отставленнаго казака на Андрюшку, прозвище «На Ходу», а ко мне, х. твоему, челобитную принесъ, а въ челобитной его пишетъ...» (там же, 2). В зачине грамоты, посылаемой от имени государя использовались архаические формы языка церковного происхождения (писал еси), обслуживавшие другой трафарет. В таких случаях приказной орнамент приобретал официально-деловую тональность, и по составу языковых показателей можно было легко определить, каково происхождение текста: местное, уже испытавшее к тому времени заметное влияние московских норм деловой письменности, или центральное, вышедшее из стен «государевых разрядов». Приведем образец последнего типа: «Отъ царя... въ Лухъ Ивану Лукьяновичу Опухтину. Писалъ еси къ намъ нын#шняго 124 г. апреля въ 6 д….» (там же, 6).

б) «И какъ къ вамъ ся наша грамота придетъ, и вы бъ про казака про Ивашка Яковлева къ намъ отписали, въ какомъ онъ деле ныне въ тюрьме сидитъ, и сколь давно посаженъ, и какое на него наше дело извещали, и съ пытки, что говорилъ. Писанъ на Москве лета 7124 декабря въ 31 день» (там же, 3); «И какъ къ тебе ся наша грамота придетъ, и ты бъ казака Ивашка, вынявъ изъ тюрьмы въ воровстве, велелъ дать на крепкую поруку съ записью, что ему впредь воровскихъ словъ неговорить и не воровать. Писанъ на Москве лета 7124 марта въ — день» (там же, 4).

Данные материалы в обилии отражают «деловые» характеристики текста прежде всего своими словесными рядами, находящимися в традиционном поле «подьяческого наречия». В этих многочисленных фрагментах мы обнаруживаем повторяющиеся выражения письменного делового обихода: как общие, свойственные всей утилитарной словесности, так и индивидуальные «приказные» решения, вышедшие из-под пера конкретного писца. Эта колоритная палитра языковых средств чаще очень часто не ограничивается введением в канву документа специфического «делового» слова-термина, чаще — это именно словесные ряды, которые могли и включать в свой состав такие профессионализмы, и избегать их. Но и в том, и в другом случаях словесное выражение подчинено нормам «государственного» слога, который проходил апробацию на страницах многочисленных актовых памятников. Вот те «деловые» синтагмы, которые иллюстрируют систему письменных средств утилитарной словесности того времени:

…сиделъ де онъ, Иванъ, на беседе у Богоявленскаго попа у Ивана... (там же, 1);

…сказали по Ивановой сказке Забусова те жъ речи… (1);

…а животы, г., его переписавъ, запечатали до твоего г. указа (1);

…и съ к#мъ у него про то было умышленье… (2);

…про то бъ онъ сказалъ правду (2);

И они сказали, по твоему г... крестному целованью… (2);

…противъ его Познячковы изветной челобитной разспрашивалъ… (2);

…допрашивалъ стороннихъ людей… (2);

…вел#ли поставить передъ собою и разспрашивали || порознь (2–3);

…про то бъ сказалъ правду, не затеялъ и не покрылъ ни по комъ (3);

…билъ челомъ намъ о своей бедности и о проезжей грамоте проводить въ Суздаль брата своего больного (3);

..велели его, Ивашка Яковлева, въ нашемъ деле взять и вкинуть въ тюрьму, а изъ тюрьмы вынявъ, пытали накрепко (3);

…а велено казака Ивашко Яковлева бить по торгомъ кнутомъ нещадно, а бивъ посадить въ тюрьму до г. указа (4);

…разспросныя речи за своею рукою (4);

…велелъ дать на крекiя поруки съ записьми до твоего г. указа (4);

…были они на бесеевъ дер. Морше у мордвина у Кечатка, у Гордеева сына, прозвище Угловя (7);

…подалъ изветную челобитную… (8) ;

…и сторонихъ ссылочныхъ людей прислали къ г., къ Москв# (8);

А обыскные люди въ обыскахъ говорили… (9);

…въ то число на беседе былъ и то про себя сказалъ… (10);

…дать на крепкую поруку съ срокомъ… (12);

…тотъ Ивашка съ кореньемъ въ приводе былъ (13);

…велелъ держать по прежнему за приставомъ до твоего государева указа (14);

…въ разспросе сказалъ и съ || пытки говорилъ… (138–139);

…ездилъ я, x. т., для сыску въ Муромскiй у#здъ… (139);

…царскую оборону учинить (226);

…учали бранить и похваляться смертнымъ убойствомъ (226);

…учинили всякихъ чиновъ людямъ заказъ крепкiй, чтобъ, того вора по приметамъ поймавъ, и привели въ городехъ… (231);

…не прошелъ и не прокрался никоторыми мерами (232);

…а вел#ть сыскать всеми людьми… (378).

Как видно из представленных словесных рядов, все они имеют ярко выраженную «деловую» ориентацию. Она выявляется с помощью использования знаковых лексем приказного языка (учинили, билъ челомъ и др.), слов, иллюстрирующих детали следственного процесса, и терминов, применяемых в таких случаях (животъ, правда, изветная челобитная, сторонние люди, ссылочные люди и др.), оригинальных оборотов утилитарной словесности, прикрепленных к данному тематическому контексту (то было умышленье; бить по торгомъ кнутомъ нещадно; похваляться смертнымъ убойствомъ и др.).

Мы установили, что по составу терминологической системы делового языка тексты следственных материалов неоднородны: они могут использовать как исконные профессиональные наименования (посул), существующие с древнейших времен и получившие реализацию в документах XVII в. («А Григорiй де Масловъ отъ того у техъ людей емлетъ посулъ и за то де изъ Литвы литовскiе люди пишутъ въ своихъ листахъ государево имя не по пригожу» (там же, 9)), так и новые, возникшие в эпоху конца XVI – первой половины XVII столетия. Последняя группа терминов лексика, связанная с названиями документов. Это — отглагольные образования с суффиксом -к: записка, отписка, справка, сказка, явка. Можно согласиться с мнением С. С. Волкова6, считавшего, что «если бессуфиксные отглагольные имена существительные входят в терминологию делопроизводства после приобретения ими конкретно-предметных значений, то указанные выше отглагольные существительные являются терминами делопроизводства как в значении отвлеченного глагольного действия, так и в развившемся на его основе конкретно-предметном значении». К новообразованиям того же периода, зафиксированным в «расспросных речах», относятся именные существительные грамотка, волокита, перечень. Очень богат терминологический ряд, связанный с процессуальными действиями: расспросъ, допросъ, и наименованиями лиц, по роду деятельности связанных с судебной практикой (сыщикъ) и вообще названиями учреждений (татинная тюрьма). Приведем типичные образцы текстов:

«…посадилъ въ татинную тюрьму» (Слово и дело, 15);

«…про твое государево слово въ допросе сказалъ: есть де за нимъ, Ивашкомъ, твое государево царственное великое слово, только де въ Галиче не скажу, скажу де на Москве…» (там же, 227);

«И тотъ, г., Зинька въ допросе мне, х. т., сказалъ, что де, г., онъ, Зинька, съ нимъ, Ивашкомъ, ни про какое твое государево слово не говаривалъ, темъ де его, Зиньку, онъ, Ивашко, клеплетъ» (227);

«…сыщикъ Иванъ Шастовъ-Полтевъ поймалъ ведуна съ кореньемъ, Ивашкомъ зовутъ…» (13).

Мы отмечаем в следственных делах выражения письменного юридического языка Московской Руси, составившие терминологический аппарат административно-правовой сферы деятельности: (по)ставить съ очей на очи; передъ собою поставить. Данные обороты закрепились в следственном обиходе и воспроизводились в нем как устойчивые единицы языка:

«…велено стрельца Игошку Максимова || съ казакомъ съ Иваномъ Яковлевымъ поставить съ очей на очи. И стрелецъ Игошка Максимовъ съ казакомъ съ Ивашкомъ Яковлевымъ съ очей на очи ставленъ. И казакъ Ивашко Яковлевъ сказалъ, что онъ передъ государемъ виноватъ, такое слово говорилъ не съ умышленья, напився пьянъ» (Слово и дело, 3–4);

«И апреля, г., въ 7 д. я, х. твой, того Митьку передъ собою поставилъ…» (там же, 4);

«И я, х. твой, того жъ часу техъ людей велелъ поставить передъ собою и разспрашивалъ по твоему государеву... крестному целованью» (4);

«Помета: писать — разспросить съ очей на очи, что говорили» (4);

«И в. кн. Михаилъ Федоровичъ Барятинскiй, поставя передъ собою въ съезжей избе Андрюшку Дубенца…» (10);

«…поставя съ очей на очи, про то непригожее слово разспросилъ и сыскалъ всякими людьми накрепко…» (11);

«…про то коренье сыскать всякими сыски накрепко, и до кого дойдетъ разспрашивать подлинно, и ставить съ очей на очи, а сыскавъ накрепко, отписать къ себе, г., и сыскъ прислать» (14).

Выражение с очей на очи (по данным «Словаря русского языка XI–XVII вв.») фиксируется в деловых документах с 1551 г. и означает «лицом к лицу; в присутствии обеих сторон; на очной ставке»7. Поставить передъ собой не отмечается в этом источнике. Оно имеет сходное значение «поставить рядом с собой (во время допроса)». Заслуживает внимания тот факт, что первое выражение включило в свой состав лексему очи, употреблявшуюся отдельно и вне контекста в высоком стиле книжной речи. В таком сочетании она приобрела иной профессионально-юридический смысл.

При изучении следственных материалов мы обратили внимание на особенности употребления глаголов, синонимическая окраска которых очень обширна: говорилъ, сказалъ (нейтральная), извещалъ (официально-деловая), лаялъ (грубо-просторечная). Интересным фактом в этой цепочке глаголов нам представляется использование элементов высокого стиля для речевой характеристики, например: «Игнашка Шетунъ въ разспросе сказалъ: про вора де я Тушинскаго не говоривалъ, а говорилъ де я и величалъ: «дай Господи г. ц. и в. к. М. Ф. в. Р. здоровъ былъ, а нынче де смиряетъ воровъ бояринъ кн. Дмитрiй Михайловичъ Пожарскiй». А про заводъ, и про ссылку, и про воровство, и про всякое умышленье ни съ кемъ не бывалъ да и прежде того отъ меня никакого воровства не бывало» (Слово и дело, 13). В данном контексте совмещено два значения глагола: общее (говорить) и единичное (величать). Последнее толкуется, как «называть кого-н. почтительными словами»8, и не отмечено в словарях как принадлежность следственного делового обихода. Но в отдельных, авторских случаях такие словесные проявления могут иметь место.

Специфической особенностью «Слов и дел государевых» был их состав, который почти всегда включал так называемые «расспросные речи». Таким образом, документ представлял собой комплексную текстовую структуру. Записи участников процессов фиксировались с помощью письменной передачи прямой речи, но она, по мнению Б. А. Ларина, «лишь в очень редких случаях может быть сочтена за точную запись, тем более что никаких отступлений от выученной орфографии и грамматики дьяки при этой записи не допускали»9. Как правило, прямая речь — это ответные пункты на вопросы, оглашаемые в следственной «эксперименте» — допросе. Они были непременной частью технического механизма «делового» института судебной власти, но впервые заявили о себе как естественный компонент приказной письменной культуры. Большое количество «слов и дел государевых» дает разнообразные типы высказываний и речевых характеристик, имеющих подчеркнуто разговорный характер. Но заметим, что подлинная окраска прямой речи во многих случаях нивелировалась, уподоблялась текстовому стандарту, потому «безграмотных» (диалектных) элементов в ней все же не так много. Прежде чем записать такую речь, ее обрабатывали средствами приказной словесности и тем снижали для современных исследователей ее истинное «разговорное» лицо. Но и те эпизоды, которые мы выделили из фрагментов «расспросных речей» очень необычны с точки зрения отхода от традиционного делового протокола (общая схема была единой, а ее реализация в каждом случае носила индивидуальный характер). Приведем образцы таких фраз:

«…сталъ де, г., онъ, Иванъ, говорить: «да споди де здоровъ былъ г. ц. и в. к. М. Θ. в. Р. на многiя лета». И тотъ де Сенька въ ту пору учалъ говорить воровскiя слова: «здоровъ бъ де былъ царь Дмитрiй» (1);

«И говорилъ Иванъ Забусовъ: «ныне де у насъ, Божьею милостiю, г. ц. и в. к. М. Θ. в. Р.». И Семенъ де въ те поры молылъ: «нетъ де, здоровъ бъ де былъ царь Дмитрiй. И язъ за то воровское слово того Семена ударилъ. Вдовый попъ Тимофей сказалъ: слышалъ де я, говорилъ Семенъ Телятникъ, сидя на беседе у Богоявленскаго попа Ивана, воровскiя слова: «былъ здоровъ царь Дмитрiй». И язъ его, Семена, за то ударилъ. Чернецъ Кирило сказалъ: сиделъ де я на беседе у Богоявленскаго попа у Ивана и молылъ воровскiя слова Сенька: «здоровъ бъ де былъ царь Дмитрiй» (1);

«…онъ, Ивашко, пилъ съ нимъ, Игошкою, на кабаке и говорилъ Ивашко Яковлевъ Игошке: «которому де ты государю служишь». И Игошка де молылъ, что у насъ одинъ государь царь Михаилъ Федоровичъ» (3);

«И какъ пришелъ стрелецъ Оська къ мужику къ Федьке, и тотъ Федька учалъ стрельца лаять съ воеводы: «намъ де и государь сталъ пуще Лисовскаго, и Лисовскiй де мне головы такъ не снялъ, какъ государь» (6);

«Того жъ часа сталъ цередъ Иваномъ ст. кн. Василья Семеновича Куракина кр. Милютка Кузнецъ. Иванъ того Милютки спрошалъ по г... крестному ц#лованью: что ты про государя говорилъ, пьючи на кабаке? И тотъ Милютка заперся, не сказавъ ничего: «Про государя де не говаривалъ неподобнаго слова ничего, темъ меня поклепалъ» (6);

«…вышедъ де изъ двора тотъ мужикъ Θедька, и учалъ его, Осипка, и воевод# лаять матерны и говорилъ: «мне де и князь великiй сталъ пуще Лисовскаго, животы де все взялъ» (7);

«…сыщикъ Иванъ Шастовъ-Полтевъ поймалъ ведуна съ кореньемъ, Ивашкомъ зовутъ, а кой человекъ и чей словетъ, того не ведаетъ, и велелъ де ему то коренье въ губной избе съесть, и говорилъ де ему: не умрешь-ли. И тотъ де Ивашка сыщику сказалъ: хотя де умру, чтожъ делать. И того де коренья не елъ и у сыщика де у Ивана Шастова-Полтева откупился, далъ 2 р., и онъ его отпустилъ» (13);

«И тотъ де Нехорошiй въ тое пору молылъ про тебя в. г. св. Ф. Н. и. М. и в. Р. непригожее слово: «язъ де на пaтpiapxa плюю» (16);

«…ставъ у пытки, мне, х. т., сказалъ: про твое государево дело говорилъ де тюремный же сиделецъ, въ тюрьме сидючи, галичанинъ, посадскiй человекъ, Зиновейко Родiоновъ сынъ Чекеневъ: «какъ де былъ на Москве князь Семенъ Сотыевъ-Урусовъ въ комнатныхъ, и онъ де отца твоего г. блаженныя памяти в. г. ц. и в. к. М. Θ. в. Р. въ естве окормилъ» (228);

«И учалъ де, г., тотъ стрелецъ Ивашку Кочурбанову говорить: «поставь де свои ворота, а то де ворота государевы». И тотъ де, г., Ивашка молвилъ: «недорогъ де ты и съ государемъ». И я, х. т., того Ивашка велелъ передъ собою поставить, и про такое слово разспрашивалъ. И тотъ Ивашка въ разспросе сказалъ, что онъ былъ пьянъ, ничего про тебя, г., такого слова не говаривалъ» (417).

Представленные выше эпизоды «допросных речей» свидетельствуют о том, какой социолингвистический смысл придавался имени государь в Московской Руси и насколько серьезно относились к таким вопросам судебные инстанции. С языковой точки зрения эти образцы прорывают традиционное поле деловой письменности иной, пока еще не совсем выразительной линией: элементы «подьяческого наречия» пересекаются с колоритными фрагментами обиходно-разговорной и просторечной стихии. Стандартные показатели утилитарной словесности нарушаются включением вопросительных и восклицательных предложений, состоявших из реплик участников следственного дела. Если вектор унификации языковых средств деловой письменности по данным материалам очевиден, то они же отражают и другую тенденцию — отсутствие единых норм разговорного языка Московской Руси в тот период, его общенародный характер только складывался, и это был длительный и противоречивый процесс.

Другая особенность фрагментов с прямой речью заключается в том, что один и тот же вопрос задавался разным участникам (свидетелям, истцу, потерпевшему), которые по-своему интерпретировали происходившие события. Таким образом, могли отличаться и средства языковой коммуникации, зафиксированные в изучаемых актах. Б. А. Ларин в этом случае очень верно подметил: «Они дают ряд подобозначных (так у автора. — О. Н.) или только созвучных, но весьма разнозначных разговорных формул»10. В этом ключе показательны такие фрагменты одного и того же следственного дела:

«Иванъ того Митьку спрошалъ по г... крестному целованью: былъ ты вчера на кабаке, что ты про государя слышалъ неподобное слово? Митька сказалъ по г... крестному целованью: сидели де мы на кабаке, сиделъ де со мною Никольскiй кр. Тихоновы пустыни Никонко Обросимовъ, да Луховскiе посадскiе люди Лука Гавриловъ, да Ивашка Коробовъ, а пелъ песню Веселой Пифанко про царицу Настасью Романовну, и язъ де, Митька, молвилъ такъ: та государыня была благоверна. И сидячи де тутъ кн. Василья Семеновича Куракина кр. Милютка Кузнецъ сказалъ: «что де нынешнiе цари»? И тотъ де Никонъ, да Лука, да Ивашко, да Веселой Пифанко то слово слышали, что де про государя говорилъ неподобное слово, и язъ де имъ то слово запослушилъ (Слово и дело, 5);

Того жъ часа сталъ передъ Иваномъ Веселой Пифанко и Иванъ его спрошалъ по г... крестному целованью: былъ ты вчера на кабаке и что слышалъ? И тотъ Пифанко Веселой сказалъ Ивану по г... крестному целованью: былъ де на кабаке и слышалъ де то говорилъ кн. Васильевъ Семеновича Куракина кр. Милютка Кузнецъ неподобное слово про государя: «намъ де те цари ноне не подобны» (там же, 5);

И говорилъ де тотъ Милютка, что намъ цари не подобны, а про нынешняго де государя не слыхалъ (5);

Того жъ часа сталъ передъ Иваномъ Луховской посадскiй человекъ Лучка Гавриловъ. Иванъ того Лучки спрошалъ по г... крестному целованью. А въ разспросе Ивану тотъ Лучка сказалъ по г... крестному целованью: пилъ де на кабаке пиво тотъ Милютка и разошло де ся у того Дмитрiя съ темъ Милютою про песню и молвилъ де такъ тотъ Милютка: «Дмитрiй! пей де пиво, а про цари де намъ теперь говорить не надобно» (5).

Материалы следственных дел фиксируют также элементы разных письменных традиций. Это тем более примечательно, что их деловая схема все более унифицировалась и ее развитие было сконцентрировано на тех структурных компонентах языка, которые расширяли семантический облик текста в его делопроизводных функциях. Но и здесь индивидуальное проявление речевых средств могло иметь место и фиксировалось писцами, например:

«…а сижу де я въ Белеве въ тюрьме, животъ свой мучу въ напраснине пятый годъ, а сердоболя де у меня такого нетъ, кому де обо мне, объ моей бедности г. бить челомъ о сыску и о свободе, и я де, съ бедности умысля, затеялъ за собою государево слово для того, чтобъ де г. велелъ меня взять къ Москве, а кому де, г., приказалъ про свое государево дело меня разспросить и мне де было бить челомъ г., что сижу де я въ темнице, животъ свой мучу не въ деле, и чтобъ де г. пожаловалъ меня, велелъ про меня сыскать, про мое воровство городомъ Мценскомъ, люба де смерть была или животъ, одинъ бы де конецъ былъ, а больше де за мною техъ речей нетъ, а государева дела за мною нетъ и ни на кого не ведаю, и не слыхалъ ни отъ кого, и писать де самому государева дела не чемъ, опрично де за мною того никакихъ речей нетъ» (Слово и дело, 9).

Здесь мы наблюдаем и элементы обиходно-деловой словесности, окруженные типичным приказным формуляром (животъ свой мучу въ напраснине), и образец литературно обработанной деловой речи, введенной в контекст челобитной и выделяющейся своим орнаментом в таком консервативном жанре (люба де смерть была или животъ, одинъ бы де конецъ былъ).

В других документах мы также встречаем показательные эпизоды авторской деловой практики, отражающей и местные традиции «подьяческого наречия», и правила московских приказов, например:

«…и говорилъ ему, Григорiй, что приказано ему на гостине дворе, и онъ де Григорiй корыстуется одинъ, а его де Савинковыхъ воротъ не знаетъ и ничего къ нему не приносить. И онъ де, Григорiй Масловъ, говорилъ, что ему на гостинномъ дворе корыстоваться нечемъ и посуловъ къ нему посылать нечего. И за то де подьячiй Савинко, побранясь съ нимъ, взвелъ государево слово, будто онъ, Григорiй Масловъ, торгуетъ государевымъ именемъ да будто и сторговалъ» (там же, 8);

«…а сказалъ: являлъ де топеро Луховской посадскiй челов#къ Митька Васильевъ сынъ Оголихинъ на кабаке многимъ посадскимъ людямъ, что говорилъ на кабаке князя Васильевъ крестьянинъ Семеновича Куракина Милютка Алексеевъ сынъ Кузнецъ про государя неподобное слово, а за то де, г., тотъ Митька Оголихинъ ко мне, х. твоему, не пошелъ, являлъ, что было поздо да и пьянъ былъ» (4);

«…приказалъ сотскимъ… беречи до утрея, покам#ста т# люди проспятся» (5);

«…и почали де подьячiе у него, Ивашка, бумаги просить, и увидели въ подпояске узелокъ завязанъ, и велели ему развязать. И въ томъ де узелке завязанъ у него корень, а не ведаетъ онъ, Пашка, какой. И сыщикъ де разбойныхъ делъ Иванъ Шестовъ-Полтевъ велелъ тому мужику Ивашки половину кореня съесть. И какъ де тотъ мужикъ съелъ, и ему ничего не подеялось. А другую половину того кореня, запечатавъ, положилъ въ казну и писалъ къ тебе, г., а того Ивашку Круговаго посадилъ въ тюрьму до твоего г. указа» (14);

«…тотъ колодникъ, г., Герасимка Труфоновъ изъ за пристава утекъ безвестно» (11);

«И говорилъ, г., передо мною, х. т., онъ, Павликъ, Якушку Щурову: ты де ведомый воръ, напередъ сего въ воровстве не по однажды поиманъ былъ и по дважды де государево слово сказывалъ, и темъ де отъ воровства своего свобоженъ былъ, а ныне де покравъ лавку государевымъ жъ деломъ отъ воровства своего опростаться» (14);

«…потому что почаялся онъ, Якушко, что его пошлетъ съ темъ къ Москве» (14);

«…приложа руку къ челобитной, и учалъ имъ, мiрскимъ людямъ, лаять матерны и съ челобитною, и тое ихъ челобитную бросилъ по столу, а въ той де челобитной насъ, в. г., имя написано» (44);

«А я, х. твой, грамоте не умеючи, учалъ де, г. съ того Ивашка въ пропое тотъ черкашенинъ Гаврилка зипунъ снимать, и тотъ де Ивашка говорилъ: дай де господи здоровъ былъ, ты г. ц. и в. к. М. Ф. в. Р. и отецъ твой государевъ в. г. с. п. Ф. Н. М. и в. Р. не велятъ воровать. И тотъ де, г., Гаврилко отца твоего государева излаялъ» (45);

«…поималъ меня, x. т., безъ поличнаго и безъ язычной молки, и посадилъ меня вь тюрьму занапрасно, стакався съ ельчаны, детьми боярскими, Денисомъ Шиловымъ съ товарищемъ» (139);

«А сказавъ, велелъ бы его у приказныя избы бить батоги нещадно, чтобъ ему впредь неповадно было пить до пьяна и инымъ такъ воровать, съ || пьяныхъ глазъ наши дела затевать. А учиня ему наказанье, его свободилъ» (225–226);

«…шелъ де онъ, Θедька, мимо Галицкое опальной тюрьмы и его де, Федьку, вскликалъ тюремный сиделецъ Ивашко Ивановъ, а, вскликавъ, велелъ въ съезжей избе мне, х. т., ему Федьке, известить, что де за нимъ, Ивашкомъ, есть твое государево слово» (227);

«Да тюремный же сиделецъ ок. кн. Ивана Васильевича Хилкова кр. Афонька Михайловъ сынъ, прозвище Собинка, въ разспросе сказалъ: была де у тюремныхъ сидельцевъ у Зиньки Чекенева съ Ивашкомъ Ивановымъ межь собою поговорка и Ивашко де спросилъ его, Зиньки: за что де кн. Семенъ Сатыевъ-Урусовъ съ Москвы въ опалу сосланъ? И Зиновейко де ему, Ивашку, молвилъ такое слово: сосланъ де онъ за то, что де онъ, кн. Семенъ, блаженной памяти г. ц. и в. к. М. Ф. въ третьей естве окормилъ. То де я слово слышалъ» (228);

«И Ивашка Кочурбановъ въ разспросе сказалъ: сентября де въ 15 д. въ другомъ часу ночи шелъ онъ съ посаду отъ Никитскаго попа отъ Стефана со владычнымъ подъ дьякомъ съ Маркомъ Львовымъ и толкнулъ въ городовыя ворота кулакомъ: «есть-ли воротникъ»? И въ те поры де никто не откликнулся, и, выскоча де изъ караульной избы, неведомо кто, и его лаялъ матерны всякою лаею; а онъ де, Ивашка, и не помнитъ ничего, былъ по грехомъ пьянъ» (418).

Отмечанные эпизоды приказного следственного обихода иллюстрируют разную степень терминологической и лексико-семантической направленности языковых средств: «специальный» контекст, требующий буквального следования деловой схеме, использует клишированные компоненты, принятые в целом в официальной письменности; в тех случаях, когда коммуникативно-ситуативный план занимает ведущее положение (в прямой речи, в описании фактов происшествия), он создает свои речевые средства и включает их в «подьяческое наречие». Отсюда экспрессивная насыщенность текста бывает разной. Ее носителями являются лексические единицы, выходящие за традиционный деловой концепт и реализующиеся в системе словесных единиц другого информационного поля, ср.: лаять матерны и съ челобитною и отца твоего государева излаялъ — здесь очевидна просторечная репрезентация языковых элементов, показывающая высокую степень негативной перцепции; стакався съ ельчаны; въ третьей естве окормилъ — в подобных выражениях содержится нейтральная коннотация факта. Такие примеры в обилии фиксировались в «словах и делах государевых» и во многом содействовали поиску деловой употребительной нормы. Как видно из наших текстов, и те, и другие компоненты были допустимы даже в официальных посланиях и для данного жанра не являлись чем-то необычным. Использование элементов «подлой» речи (А. Н. Толстой) имело функциональную мотивацию: традиции московской приказной школы требовали записывать дела о «государевом деле» «слово в слово» и тем инициировали введение в содержательную канву пестрой гаммы речевых средств, впервые с такой ясностью отразивших живые голоса далекой эпохи. Этим своим качеством данные документы отличаются от многочисленных актов того времени11.

Представляется целесообразным, кроме описания общих речевых характеристик этих документов, проанализировать отдельные дела. Хотя они и создавались по заданной схеме, все же имеют весьма своеобразные детали текста, который в каждом случае раскрывался своими индивидуальными особенностями.

Разнообразный и богатый речевыми фактами словесный орнамент «слов и дел государевых», отражающих противоречивые жизненные события, выявляется в конкретных ситуативно-коммуникативных эпизодах, где на первый план выходит народно-разговорная стихия. Таково, в частности, дело «Об освобождении из тюрьмы рязанца сына боярского Федота Короваева, посаженного туда без вины и сказавшего государево дело ложно с целью избавиться тюремной нужи». Оно показывает интересный социальный прецедент, когда «государево дело» объявлялось с целью протеста и защиты собственных прав. И единственный способ избежать «нужи» фальсификация фактов. Все это подвергалось тщательному анализу и разбирательству со стороны судебных органов.

Этот образец следственного документа примечателен и собственно текстологическими и лингвистическими характеристиками. В нем участвуют разные стороны (заключенный боярин, тюремные сидельцы, свидетели, царь), которые по-своему реагируют на происшедшее событие и выражают в словесной форме свое отношение к нему. Мы наблюдаем здесь, таким образом, целый комплекс коммуникативных средств, подчиненных раскрытию конкретной ситуации и оформленных по единой схеме тяжбенного делопроизводства. Но в ней, как и в любой стандартной деловой формуле, могут быть изменения и отклонения от письменного трафарета, которые и составляют то ценное в языковом отношении, на что следует обратить внимание.

Традиционный зачин имеет цель ввести читателя в ситуативный ряд и сообщает факты. Деловое описание как прием документирования информации сопровождается применением известных приказных клише:

«Въ нынешнемъ во 154 г. февраля въ 6 д. писалъ къ г. ц. и в. к. А. М. в. Р. изъ Переславля Рязанскаго Дмитрiй Овцынъ, сказывали де ему тюремные сидельцы, рязанецъ, с. б., Федотка Короваевъ да б. Н. И. Романова Скопина городка казаки Бориско Воротниковъ Кривой да Захарко Лопаткинъ, что за ними государево дело; а ему они того государева дела не скажутъ, а скажутъ де они про то государево дело на Москве. И февраля въ 26 д. послана г. грамота въ Переславль Рязанскiй къ Дмитрiю Овцыну, а велено тюремныхъ сидельцевъ, рязанца, с. б., Федотка Короваева, и Бориска Кривого, и Захарка Лопаткина про государево дело разспросить ему, Дмитрiю. А будетъ не скажетъ, и ему техъ тюремныхъ сид#льцевъ велено пытать. А что они въ разспросе и съ пытки скажутъ, и въ какомъ деле, и сколь давно въ тюрьму посажены, и ему велено отписать къ государю. И марта въ 21 д. писалъ къ г. изъ Переславля Рязанскаго Дмитрiй Овцынъ, что онъ тюремныхъ сидельцевъ Федотка Караваева, и Бориска Кривого, и Захарка Лопаткина про государево дело разспрашивалъ, и они ему про государево дело не пытаны не сказали, и онъ ихъ по г. указу велелъ пытать» (Слово и дело, 540).

Каждый тематический блок дела содержит комплекс следственных мероприятий, получивших разработку на основе гражданских судебных законов. В частности, здесь «тюремные сидельцы» «не пытаны не сказали», поэтому велено их «по государеву указу» пытать. Среди отмеченных элементов делового письменного обихода мы фиксируем и целые синтагмы, как правило, фигурирующие в начале и конце документа, и отдельные сочетания (государево дело), и одиночные лексемы в типичных для приказного контекста грамматических формах (въ разспросе, съ пытки).

Наибольший интерес представляют сами допросы (пытки) и как факт социокультурной юридической традиции, и как своеобразный языковой эксперимент. Именно в «словах и делах» государевых эта часть текста играет самую функционально значимую роль: на ее документировании основывается судебное решение и выносится окончательный вердикт. С точки зрения текстового пространства такой компонент является необходимым звеном в цепи структурного построения словесного материала и своей формой подтверждает подлинность совершаемого действия. Следовательно, и речевая оболочка такого текста меняет свою окраску: от официального «представления» дела — к реальному коммуникативному процессу. См. далее:

«А съ пытки рязанецъ, с. б., Федотка Короваевъ сказалъ: въ нын#шнемъ во 154 г. на масляной неделе говорилъ въ тюрьме тюремный же сиделецъ Iевлевъ кр. Протасьева Ивашко Яковлевъ, что онъ на государево дело плюнетъ; а къ какой де речи Ивашко Яковлевъ то слово молвилъ, и онъ, Федотка, того не слыхалъ» (там же, 540).

Этот процесс предполагал запись речи участников следствия «слово в слово» или ее передача косвенными конструкциями, но с сохранением общего смысла и манеры словесного выражения. Такая задача ставилась писцу, который оформлял настоящие акты по заданному трафарету. В данную схему входил и перцептивный элемент: воспроизведение подлинной речи говорящего, воспринимаемой участниками процесса, с отображением индивидуальных особенностей «поведенческой тактики»:

«А Ивашко Яковлевъ въ разспросе сказалъ: пилъ де онъ на масляной неделе2 дни и вопьянеде молвилъ онъ, Ивашко, то невеливое слово; а къ какой реи то слово молвилъ, и онъ, Ивашко, того самъ не помнить, и въ той де его винегосударь воленъ. А въ тюрьму Федотка Караваевъ посаженъ въ прошломъ во 153 г. въ Оспожинъ постъ, прiехалъ де онъ, Федотка, въ Переславль Рязанскiй государю крестъ || целовать, и его де у крестнаго целованья изымали губные старосты Григорiй Колеминъ да Дмитрiй Смагинъ, и сказали ему, что велено его по язычной молке посадить въ тюрьму; а по чьей де язычной молке, и въ какомъ деле, того де ему не сказали; и съ техъ де местъ сидитъ въ тюрьме, и г. бы его пожаловалъ, велелъ ему свой г. указъ учинить» (там же, 541).

В таких эпизодах фиксируются событийная сторона допроса: пилъ де онъ на масляной неделе 2 дни…, а фигурирующие дополнительные обстоятельства показывают причину следственного действия: велнно его по язычной молке посадить въ тюрьму Заметим, что речь обвиняемого при ее письменной атрибуции получает «деловую» обработку: меняется семантический облик текста, который приобретает нетрадиционные для реальной ситуации детали. В этом отношении заслуживает внимания выражение и вопьяне де молвилъ онъ, показывающее разные возможности семантико-стилистической адаптации разговорных элементов. Ср.: «…такое слово || въ караульной избе молвилъ спроста пьянъ…» (там же, 15–16); «…онъ молвилъ про г. непристойное слово съ простоумья, а не умысломъ…» (там же, 141). Указанный глагол употреблен писцом в одном из вторичных значений: молвить — это не просто «говорить, сказать», а «наговаривать на кого-л.»12. Здесь старинная книжная семантика слова получила практическую реализацию в деловом контексте. Заметим, что в современном литературном языке архаический оттенок вышел из употребления: молвить фиксируется только как «сказать, проговорить что-л.» с пометой «народно-поэтическое»13. В данном контексте выделяем еще один показательный элемент делового письма, имевший хождение и в обиходной речи: по язычной молке. Это выражение означает «донос, свидетельское показание» и фиксируется как устойчивый оборот приказной письменности с конца XVI в. Лексема молка (молвка) в древнерусских деловых текстах трактуется так: «оговор, обвинение»14. В сочетании с прилагательным язычный (от слова язык15) данное выражение получает терминологический смысл и в такой семантической оболочке воспроизводится в утилитарной словесности, иногда с иным текстовым сопровождением. Ср. другие фрагменты следственных материалов XVII в.: «…губный староста Иванъ Бехтеевь поималъ меня, x. т., безъ поличнаго и безъ язычной молки, и посадилъ меня вь тюрьму занапрасно, стакався съ ельчаны, детьми боярскими, Денисомъ Шиловымъ съ товарищемъ. И я, x. т., сиделъ въ тюрьме и помиралъ голодною смертью годъ. И тотъ г., губный староста Иванъ Бехтеевъ хотелъ меня пытать безъ поличнаго и безъ язычной молки, по челобитью техъ моихъ недрузей…» (Слово и дело, 139).

Таким образом, устойчивый терминологический аппарат юридического языка — тоже неотъемлемая часть текстов допросных речей, в схеме воспроизведения которых словесный материал приобретает специальный, профессиональный облик судебно-правового документа. Это подтверждается дальнейшими действиями следствия, зафиксированными после пытки другого участника данного процесса, сообщившего дополнительную информацию:

«Бориско Воротниковъ Кривой въ разспрос# и пытки сказалъ: въ прошломъ де во 152 г. #здилъ онъ въ Касимовскiй уездъ для своего дела, и заехалъ въ село Наташенье по знакомству къ татарину Гришке Синееву, и виделъ, что тотъ татаринъ Гришка Синеевъ делаетъ укладныя деньги, и продаетъ за серебряныя деньги, и продаетъ де за рубль по гривне и больше. А ему, Бориску, тотъ татаринъ Гришка Синеевъ укладныхъ денегъ далъ рубли съ 2, а у него, Бориска, взялъ за рубль по 5 алтынъ. То де за нимъ, за Борискомъ, и государево дело, а иного никакого дела нетъ. А въ тюрьму онъ, Бориско, посаженъ въ прошломъ во 153 г. по язычной молке Рязанскаго архiепископа кр. Федотка Михеева въ разбойномъ деле» (там же, 541).

Стоит отметить, что каждый допрос представляет собой новый тематический блок дела, но с повторяющимися текстовыми элементами, обрамляющими конкретный фрагмент. Первый его компонент — наименование лица (как правило, даются имя и фамилия и дополнительно, если есть, прозвище: Бориско Воротниковъ Кривой), сословная принадлежность которого фиксируется в начале следственного действия (казак). Имена представителей низших ступеней социальной лестницы, кроме того, получают суффиксальную атрибуцию: уменьшительно-ласкательный аффикс -к- (Захарко Лопаткинъ, съ Ивашкомъ Фроловымъ). Следующий компонент — наименование следственного меоприятия (допрос, пытка): …въ разспросе и съ пытки сказалъ Затем помещается изложение речи, т. е. происходит словесная фиксация событийной стороны (объяснение причин и обстоятельств случившегося). Завершается блок объявлением официального лица, инициировавшего следствие: «А въ тюрьму онъ, Бориско, посаженъ въ прошломъ во 153 г. по язычной молке Рязанскаго архiепископа кр. Федотка Михеева…», «А въ тюрьму онъ, Захарко, посаженъ въ прошломъ во 152 г. по язычной молке тюремнаго-жъ сидельца Гришки Скопинскаго…», с типичной формулярной концовкой: «…въ разбойномъ деле». Ср. аналогичный эпизод далее по тексту (цифрами указали выделенные нами части):

«(1) Захарко Лопаткинъ (2) въ разспросе и съ пытки сказалъ: (3) тому де ныне четвертый годъ ездилъ онъ б. П. И. Романова съ кр. съ Ивашкомъ Фроловымъ въ Мещору въ Гускую волость купить суконъ и рогожъ, и въ той де Гуской волости стояли они въ дер. Ташкине у кр. у Васьки; и какъ де поехали они отъ того Васьки съ двора, и на дороге де показалъ ему товарищъ его Ивашко Фроловъ медныхъ денегъ рублей съ 10; а сказалъ ему тотъ Ивашко, купилъ де онъ, Ивашко, медныя деньги у того кр. у Васьки, у котораго они на дворе стояли; а по чему за рубль серебряныхъ денегъ давалъ, того де ему, Захарку, онъ, Ивашко, не сказалъ. То де онъ, Захарко, государево дело и ведаетъ, а иного никакого дела нетъ. (4) А въ тюрьму онъ, Захарко, посаженъ въ прошломъ во 152 г. по язычной молке тюремнаго-жъ сидельца Гришки Скопинскаго въ разбойномъ деле» (там же, 541).

В состав следственного дела включались и другие компоненты: челобитная «тюремного сидельца», указ царя. Каждый из них интересен характером речевых средств и их письменной фиксацией в деловом контексте. Заметим, что при общей схеме такого документа они обслуживают разные информационные блоки: челобитная выражает типичные черты этого жанра приказной словесности и менее официальна в представлении речевой характеристики, она использует как традиционный набор «ритуальных» формул, так и элементы народно-разговорного языка; ответ государя содержит только констатирующую клаузулу, оформленную средствами деловой архаики, представляющую собой государственный слог; она не допускает стилистических и лексических отклонений. Проанализируем эти части подробнее.

Итак, челобитная «тюремного сидельца» — один письменно-речевой тип данного следственного документа:

«Ц. г. и в. к. А. М. в. Р. бьетъ челомъ х. т. изъ темницы заключенный рязанецъ Федотко Васильевъ сынъ Короваевъ. Въ прошломъ, г., во 153 г. прiехалъ я, х. т., въ Переславль Рязанскiй тебе, г., креста целовать и губные старосты Григорiй Колеминъ да Дмитрiй Смагинъ, взяли меня, х. т., отъ крестнаго целованья и посадили въ тюрьму безъ поличнаго и безъ язычной молки для своей бездельной корысти, а истца мне, х. т., и по ся места никого нетъ. Сижу напрасно, помираю нужною, голодною смертью. И въ нынешнемъ, г., во 154 г., сидечи въ тюрьме, сказалъ за собою твое государево слово, и о томъ в. Дмитрiй Овцынъ писалъ къ тебе, г., къ Москве въ Разрядъ. И супротивъ той отписки изъ Рязряду прислана твоя г. грамота, а велено меня въ твоемъ государеве слове разспросить. И я, х. т., супротивъ твоей г. грамоты разспрашиванъ; а твоего г. указу мне, х. т., нетъ, сижу внапрасне, безъ вины, помираю нужною, голодною смертью. И я, х. т., билъ челомъ тебе, г., о указе и думные, г., дьяки Иванъ Гавреневъ да Михайло Волошениновъ, дела и отписки слушавъ, сказали, что въ томъ твоемъ государеве деле я, х. т., оправдался и дела до меня нетъ: а губные старосты отказали, что до меня имъ никакого дела нетъ. Милосердый г., пожалуй меня, х. своего, заключеннаго, вели, г., мне дать свою г. грамоту изъ Разряда и вели, г., меня свободить, чтобъ || мне, х. т., сидечи въ тюрьме, съ стыда и съ голоду не помереть. Ц., г., смилуйся, пожалуй» (там же, 541–542).

Мы отмечаем в данном фрагменте типичные образцы делового трафарета челобитных, характеризующие традиционный письменный приказный обиход: бьетъ челом, х[олопъ] т[вой], сказалъ… государево слово, г[осударева] грамота, твоего г[осударева] указу.

Автор использует устойчивое выражение, применявшееся как в утилитарной словесности, так и в произведениях художественной литературы: …и по ся места (=до сих пор) никого нетъ, и закрепившееся в архаичной форме. Ср. такой фрагмент из древнерусской повести XVII в.: «Ой еси, Сухан Дамантьевичь! Ты славен в Киеве велик богатырь, а по ся мест не ведаешь, ужь тому девятой день, как перевозитца через быстрой Непр царь Азбук Товруевичь»16. В изучаемом деле указанное выражение встречается в двух видах: простом (как в примере выше по тексту) и составном: и съ техъ де местъ онъ, Θедотка, и по ся места сидитъ и помираетъ голодомъ… (Слово и дело, 542). Последний вариант, по-видимому, был распространен реже и не отмечается в таком составе в «Словаре русского языка XI–XVII вв.».

Другой особенностью текста являются клишированные обращения, применяемые в утилитарной стилистике как схематическое средство поведенческой тактики: Милосердый г., пожалуй меня, х. своего…; …вели, г[осударь]…; Ц., г., смилуйся, пожалуй. В таких случаях употребляются формы повелителного наклонения глаголов. При обработке текста сохранена личная мотивация письма, подтвержденная использованием местоимения я.

Мы фиксируем и менее устойчивые компоненты делового орнамента, применяемые как дополнительное описательное средство. Они отражают полуофициальные тенденции в языке челобитных: для своей бездельной корысти, сижу внапрасне; помираю нужною, голодною смертью; дела до меня нетъ. Очевиден их обиходно разговорный характер.

Показательным элементом живой языковой традиции является употребление исконно русских глагольных форм в сочетаниях типа сидечи въ тюрьме.

Для челобитных характерно введение в содержательную структуру слов-титулов, обозначавших лицо и его социокультурную принадлежность. В нашем контексте это губные старосты, думные дьяки. Документ содержит и лексические средства, имеющие юридическую семантику: поличное, язычная молка, истец, указ, а также наименования государственных учреждений (Разряд).

Таким образом, анализируемый фрагмент представляет собой определенный набор традиционных языковых средств «подьяческого наречия», подчиненных заданной деловой схеме, но и имеющих индивидуальное проявление в контексте. Несомненна некоторая профессиональная стилистическая обработка материала и унификация приемов словесного выражения. Насыщенность терминами и лексемами из области государственно-правовых отношений и судебная ориентация текста позволяют выделить в нем опорные фигуры, на основе которых формируется жанр челобитной и по образцу которых создается тип словесного полотна. Но все они функционируют в русле гражданских письменных традиций. В целом рассмотренные компоненты данного текста отражают и реальную языковую ситуацию того времени, показывая устойчивость утилитарной нормы, ее закрепленность за конкретным жанром и в то же время способность воспринимать и адаптировать деловом контексте неоднородные речевые средства. Трафаретность позволяет вмешиваться в приказную схему народно-разговорным, книжным и обиходно-деловым «ритуалам», вводимым с функциональной целью, и уживаться с ними в одном контексте.

Следующая далее вторая челобитная содержит краткий пересказ событийной линии и в текстовом отношении почти идентична первой. Она включает тот же набор речевых средств, но повествование ведется от третьего лица:

«И г. ц. и в. к. А. М. в. Р. бьетъ челомъ рязанецъ Θедотко Короваевъ, а сказал: въ прошломъ де во 153 г. прiехалъ онъ, Θедотка, изъ дер. своей въ Переславль Рязанскiй крестъ целовать г., и губные старосты Григорiй Колеминъ да Дмитрiй Смагинъ для своей корысти отъ крестнаго целованья его, Федотка, взяли, и посадили въ тюрьму; и онъ де, Федотка, не перетерпя тюремныя нужи, сказалъ за собою государево дело, и съ техъ де местъ онъ, Федотка, и по ся места сидитъ и помираетъ голодомъ, а истца де ему никого нетъ. И г. бы его, Федотка, пожаловалъ, велелъ его изъ тюрьмы свободить» (там же, 542).

Другой тип — заключительная часть следствия, представленная «пометой» государя и царской «грамотой». Она выдержана в стилистике официально-делового письма с краткими резюме и выделяется двумя показателями:

а) оборотами речи, принятыми в писцовой традиции: государь пожаловал, выпустить съ порукою;

б) устаревшими книжными формами: употребление глагольного перфекта (писалъ еси)17, указательного местоимения ся, древней формы творительного падежа мн. числа (съ иными нашими делы).

Здесь же фиксируется и такая любопытная социокультурная деталь судебного делопроизводства: «разпросныя и пыточныя речи» присылались для принятия решения в Москву, о чем на место подавалась отписка: «И намъ то ведомо».

В этой же части мы обнаруживаем и фактическое изменение одной формулы приказного языка: если в предыдущих документах везде фигурировало государево дело, то здесь оно названо по-другому: наше дело.

Наконец, финальная часть документа заключается письменным оборотом, который являлся текстовой клаузулой документов государственного значения: «Писанъ на Москве лета 7155 октября въ 20 д.».

Приведем конец этого дела:

«Помета: 155 г. октября въ 20 д. государь пожаловалъ: буде до него разбойное или татиное дело не дошло и истца ему никого нетъ, велелъ его изъ тюрьмы выпустить съ порукою.

Отъ ц. и в. к. А. М. в. Р. въ Переславль Рязанскiй в. нашему Дмитрiю Михайловичу Овцыну. Въ прошломъ въ 154 г. писалъ еси къ намъ и прислалъ разпросныя и пыточныя речи тюремного сидельца, рязанца, с. б., Федотка Караваева, что онъ сказалъ на Iевлева кр. Протасьева на Ивашка Яковлева наше дело. И намъ то ведомо.

И какъ къ тебе ся наша грамота придетъ, а до того будетъ Федотка разбойное и татиное дело не дошло, и исца ему никого нетъ, и ты бъ его, Федотка, изъ тюрьмы выпустилъ съ порукою. Да о томъ къ намъ отписалъ съ иными нашими делы. Писанъ на Москве лета 7155 октября въ 20 д.» (там же, 542).

Итак, рассмотренный нами фрагмент из «Слов и дел государевых» можно квалифицировать как типичный образец приказной схемы с ее формальными, текстовыми и языковыми элементами, служащими для обеспечения «словесного ритуала» следственного процесса особо важного государственного значения. Но мы не наблюдаем абсолютной стандартизации трафаретов, которые допускали варьирование внутри системы «подьяческого наречия», а в ряде примеров и контаминацию со смежными языковыми фигурами.

Но это не единственный образец такого типа документов, состав и структура которых во многом зависели от событийной стороны вопроса, методов его практического разрешения и способностей самого писца как главного творителя искусства делового слога18. В иных случаях нейтральный деловой «сюжет» окрашен более экспрессивными средствами и отражает другие стороны социальной жизни, получившие своеобразную детализацию в контексте письменного разбирательства.

Предметом расспросных речей могли быть не только изветы на царя, но и другие случаи, в частности, произнесение непристойных слов, которые также квалифицировались как отклонение от общественных правил и карались институтом судебной власти.

В одном таком деле «О наказании батогами за ложный извет в государевом слове» говорится:

«Г. ц. и в. к. А. М. в. Р. х. твой Ивашка Колтовскiй челомъ бьетъ. Въ нынешнемъ, г., во 156 г. iюня въ 23 д. пришелъ ко мне, х. т., въ съезжую избу курченинъ, с. б., Григорiй Мальцовъ, а сказалъ за собою твое государево слово, что будто говорилъ непристойное слово (здесь и далее курсив наш. — О. Н.) черненинъ, с. б., Яковъ Романовъ. И я, х. т., того с. б. Якова Романова противъ Григорьевы сказки Мальцева велелъ сыскать, и о томъ его разспрашивалъ, и которые, г., такое непристойное слово противъ ихъ сказокъ слышали, велелъ, разспрося, записать, и те, г., ихъ разспросныя речи…» (Слово и дело, 542).

Допрос содержит изложение объявленных «государевых слов». Пересказ оформляется как перечисление событий, состоящее из отдельных однородных конструкций, включающих в свой строй глаголы прошедшего времени:

156 г. iюня въ 23 д. пришелъ въ съезжую избу къ в. къ Ивану Михайловичу Колтовскому черненинъ, с. б., Григорiй Мальцовъ, а сказалъ за собою государево слово: целовалъ де онъ государю крестъ, что слыша про него, г., не молчать; почелъ де черненинъ, с. б., Яковъ Романовъ у брата его родного у Iева Мальцева избу раскрывать, а сказалъ де ему, что тотъ Яковъ тое избу купилъ у Iевлевой жены, а тотъ де Iевъ посланъ на г. службу на вечное житье въ Новый Царевъ-Алексеевъ городъ; и онъ де тому Якову почелъ говорить про тое Iевлеву избу: Iевлевымъ де поместьемъ г. пожаловалъ его, Григорья. И тотъ де Яковъ молвилъ: «у насъ де и на Черни государь». И онъ де, про такое слово слыша, известилъ; а слышали де такое слово, что тотъ Яковъ говорилъ, Аксенова жена Филатова Арина да Ермолова жена Мальцева Анна: «у насъ де и на Черни государь» (там же, 542).

Именно глагольная часть в данных текстах играет особую роль, поскольку подчеркивает действие как способ ведения следствия. Заметим, что такое семантическое преимущество указанной части речи над остальными преобладает и в других частях документа. Глаголы здесь употреблены не в книжных устаревших формах, а записаны с речи реальных участников дела и составлены в цепочку и удобства логического восприятия текста. В этом есть и формулярная черта: деловой документ, особенно тот, что связан с каким-то следствием, всегда мобилизует наиболее активную, действенную часть словарного запаса для переда информации. Наиболее часто употребляются глаголы пришелъ, сказалъ, почелъ говорить, молвилъ, слышали.

Следующий текстовой блок содержит расспрос — это составная часть такого типа приказных документов, на которых основывается следствие. Она, как правило, даже в передаче писцами стандартных элементов делового языка, включает и некоторые народно-разговорные черты. Они обнаруживаются прежде всего в прямой речи или в ее обработке (косвенной речи):

«Того жъ числа сказалъ въ разспросе черненинъ, с. б., Яковъ Романовъ: купилъ де онъ у Iевлевой жены Мальцева избу, и тое де избу почелъ раскрывать, и пришедъ де къ нему къ той избе Григорiй Мальцовъ, и той избы ему возить не велитъ, почелъ де ему тотъ Григорiй говорить: «меня де Iевлевымъ поместьемъ г. пожаловалъ и хоромами». И онъ де почелъ ему, Григорью, говорить: «есть-ли у него на то Iевлево поместье г. грамота?» И тотъ де Григорiй молвилъ: «воленъ де въ томъ государь». И онъ де такое слово молвилъ тому Григорью: «до государя де далеко, государь живетъ на Москве, а на Черни де есть по г. указу начальникъ воевода». А такого де онъ слова не говаривалъ, что «у насъ на Черни государь». То де слышали, что онъ говорилъ, Аксенова жена Филатова Ирина, да Ермолова жена, да Iевлева жена Мальцовыхъ, что «есть у насъ на Черни по г. указу начальникъ воевода» (там же, 543).

Приметами разговорного обихода в этом фрагменте является употребление бытовой лексики: изба, хоромы; а также опрощенные выражения деловой речи, которые начинают активно проникать в утилитарную словесность: до государя де далеко, государь живетъ на Москве… Их нельзя относить в полной мере к живым компонентам устной речи. При составлении дела они подвергались соответствующей стилистической и языковой обработке, но не трансформировались полностью. Выразительный контекст допросных речей требовал точной передачи слова. Потому устные сообщения корректировались, сокращались, из них вычленялось основное тематическое ядро, котоое оформлялось как фрагмент устного расспроса. В нем тоже отмечаются устойчивые выражения делового языка: государева грамота, по государеву указу, государь пожаловал. Можно полагать, что они бытовали в устном общении на судебном разбирательстве: какое-то количество официальных трафаретов было известно широким слоям населения. К тому же допрос обычно строился из «вопросных пунктов», на которые необходимо отвечать по «уставу». Таким образом, фиксация в тексте элементов деловой речи есть не только факт письменного документирования «подьяческого наречия», но и свидетельство того, что оно находилось в обычной речевой практике населения, которое знало приемы юридического этикета и владело традиционным «деловым» орнаментом как специальным средством в профессиональной среде и т. д.

Как мы засвидетельствовали, для расспросных речей применяется специфическая схема подачи текста. В частности, используется так называемый вводящий глагол, который «находится вне прямой речи, характеризует определенную сторону передаваемой речи, указывает на ее тип»19. В этоу группу входят глаголы говорения (говорить, молвить, сказать, сказывать, допросить, спрашивать, вопросить, бранить и т. д.), например:

«И тотъ де Яковъ сказалъ: «я де избу купилъ, а ты де коли привезешь на то поместье г. грамоту и на хоромы?» А такого де слова Яковъ не говаривалъ, что «у насъ на Черни государь есть». То де тотъ Яковъ молвилъ: «по г. де указу на Черни указъ есть у начальника» (Слово и дело, 543).

Разную степень действия подчеркивают полузнаменательные слова, сочетающиеся с такими глаголами и образующие вместе с ними составную конструкцию типа почать говорить, стать говорить, учать говорить и т. п.:

«…и тотъ де Hexopoшiй учалъ говорить: попъ де кого блюдется, къ тому попередъ ходитъ, а насъ де не блюдется, надобно де попу плешь разбить. И того де, г., попа братъ родной церковный дьячекъ Ивашка, прозвище Лапоть, почалъ де ему, Нехорошему, говорить: воленъ де Богъ да г. в. св. Ф. Н., а попа не бить» (там же, 16).

Отметим, что подобные вводные компоненты обладали заметной экспрессией, выраженной в лексеме с основным номинативным значением. Например, выразительность достигалась за счет употребления просторечных или бранных слов. Ср. такие контексты:

«Ц. г. и в. к. М. Θ. в. Р. бьетъ челомъ и извещаетъ х. твой боровскiй козачишка Познячко Семеновъ. Въ нынешнемъ, г., во 124 г. въ великiй постъ, на 4-й неделе, во вторникъ, шелъ я, х. твой, мимо Боровскаго ряду, а на дороге стался со мною Андрей Хода пьянъ и учалъ меня лаять и бранить, и, бранясь, учалъ говорить неподобныя слова про тебя, г.... и я, х. твой, слышавъ про тебя, г., неподобное слово, извещалъ воеводе. Милосердый государь, пожалуй меня, х. своего, вели мое челобитье записать. Ц., г., смилуйся» (там же, 2);

«И казакъ Познячко Семеновъ сказалъ: встр#тилъ онъ того казака Андрюшку Ходу на торгу пьянаго, и тотъ казакъ Андрюшка его, Познячку, ударилъ, и почалъ его лаять матерны, и съ темъ, кому онъ служить, а слышали де у него то слово боровской пушкарь Ромашка Ждановъ, да Пафнутьева монастыря служка Форафоновъ» (там же, 3).

Заметим, что экспрессивная семантика этих глагольных компонентов была очень разнообразной: лаять, бранить, лаять матерны. В последнем случае она потребовала дополнения, видимо, для выделения характеристики речевого поведения. Можно согласиться с мнением М. Шмюккер-Брелёр20 о том, что «в соответствии с семантикой вводящих глаголов здесь может идти речь об объекте, показывающем результат действия речи. Внимание слушателя (читателя) направляется на содержание высказывания, подчеркивающего результат акта речи».

Указанные эпизоды позволяют нам говорить о том, что практически все словесное полотно «Слов и дел государевых»: и прямая речь, и косвенная — могло содержать неофициальные языковые формулы «бытового» трафарета, живой речи, которые естественно входили в ткань документальной «деловой прозы» и были частью судебной письменной традиции.

Лингвистическая ценность рассмотренных документов несомненна. Судя их по составу и формальным показателям, мы можем определенно сказать, что разговорная стихия прочно входит в ядро подобных текстов как знаковый компонент утилитарной традиции, которая, в свою очередь, и таким образом расширяла семанико-стилистический потенциал делового текста. Он не являлся раз и навсегда созданным трафаретом и впитывал живые элементы из народной речи, которые участвовали в создании деловых текстов, придавая им колоритный языковой и стилистический рисунок.

Другим важным показателем «Слов и дел государевых» и документов исследуемого периода и это их отличительная особенность — стало обширное включение в делопроизводную канву прямой и косвенной речи, что раньше не практиковалось. Здесь эти компоненты стали неотъемлемыми деталями приказной словесности, которая принимала все более демократический, светский характер. Утилитарная казуистика в наших материалах пересекается с некодифицированной стихией, иногда смешивается ней. Таким образом, происходил процесс формирования гражданских основ национального языка.

Еще одной чертой следственных документов XVI–XVII вв. стало их ярко выраженное эмоциональное поле, проявлявшееся в использовании перцептивных языковых средств. В таком случае в целом стилистически нейтральный контекст прерывался экспрессивными речевыми блоками, сознательно вводимыми писцами для создания эффекта реального действия. Именно с этого периода можно говорить о том, что официально-деловая письменность не представляла собой однородной стилистической поверхности, на ее основе происходили столкновение и отбор речевых средств разной ориентации. А применение и постоянная фиксация эмоциональных элементов словесного общения свидетельствуют о существовании традиции в формировании этого жанра, которая почти одновременно с ним и схожим образом будет проявляться и в других образцах «подьяческого наречия» (например, в посольской переписке, вестях). Таким образом, ситуативно-коммуникативный фактор являлся ведущим компонентом делового общения. И официальные, и полуофициальные, и частные приказные документы с этого периода начинают вводить в структуру текстов такие «перцепторы», приближающие традиционную утилитарность к художественной экспрессии литературных произведений. Происходит активный процесс контаминации языковых средств, которые уже не являются только собственностью какого-то заданного текста и смело экспериментируют с ними в разных письменных ситуациях.

Вместе с тем мы отмечаем в исследованных делах трафаретные формулы и текстовые клише, свойственные вообще для приказной традиции в Московской Руси. Их внешняя оболочка почти не менялась веками и воспроизводилась в «словах и делах государевых» по аналогии с другими текстами.

Языковые данные настоящих материалов сообщают и новые сведения об институте судебной власти и некоторых юридических правилах, существовавших на Руси в отношении «государевых» преступников. В этой связи они подробно описывают следственные традиции и их письменный обиход, а главное — они позволяют достаточно объективно определить нормы «делового» строительства текстов, сформированных уже на основе сложившейся четкой административной системы, диктовавшей и правила ведения «языковой игры».

В целом «Слова и дела государевы» очень выразительно свидетельствуют о возросшей роли деловой письменности в процессе формирования национального языка и ее новых функциональных возможностях, которые в данных текстах получили апробацию. По этим материалам заметна и общая тенденция в развитии «подьяческого наречия», сводившаяся к утверждению его позиций в разных отраслях общественной и культурной деятельности государства как независимой системы речевых средств, обслуживающей юридически-правовые вопросы и существующей в едином языковом пространстве гражданской утилитарной словесности. Ее развитие заметно опережает другую систему — книжную, и приспосабливается к новым условиям, в которых происходит значительная дифференциация и укрупнение жанров и сближение их репрезентативных частей с народно-разговорной стихией. Последняя в значительной степени и станет движущей силой деловой письменности как эволюционирующей категории словесного творчества. Только в живых, реально существовавших в практике бытового общения, языковых компонентах можно было найти рецепты дальнейшего функционирования всей деловой системы. Наши источники убедительно показывают, что это направление в развитии речевых средств утилитарного слога выдвинуло его на одну из первых позиций в процессе литературно-языкового строительства и дало толчок новым тенденциям в жанрово-типологическом и стилистическом оформлении текстов.

Список литературы

1 Ср. высказывание Б. А. Ларина о специфике языковых отношений в системе деловой письменности в этот период: «В Московских приказах тоже постепенно, лишь с XV–XVI вв., по мере усиления централизации административной системы, создается единство административной терминологии и фразеологии, единство основных норм языка деловой письменности. Но и здесь единообразие языковой формы деловой письменности соответствует только единому языку приказного сословия (здесь и далее курсив наш. — О. Н.), а не единству общенародного языка… То, что исследователи называют теперь областными элементами в деловом языке, как нельзя яснее показывает различие между нормализованным языком Московских приказов и речью дьяков и подьячих из местных жителей в «земских избах» на периферии государства» (Ларин Б. А. Разговорный язык Московской Руси // Ларин Б. А. История русского языка и общее языкознание. (Избранные работы): Учеб. пособие для студентов пед. ин-тов / Сост. Проф. Б. Л. Богородский, Н. А. Мещерский. М.: Просвещение, 1977. С. 170).

2 Архив РАН. Ф. 1516. Оп. 1. Ед. хр. № 40.

3 См.: Ларин Б. А. Указ. соч.

4 См.: Волков С. С. Развитие административно-деловой терминологии в начале XVII века (по документам «Слова и дела») // Начальный этап формирования русского национального языка. — Л.: Издательство Ленинградского ун-та, 1961. С. 138–158.

5 Здесь и далее все цитаты даются в тексте с указанием страниц в круглых скобках по источнику:

6 Волков С. С. Указ. соч. С. 152.

7 Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 12. — М.: Наука, 1987. С. 329.

8 Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 2. — М.: Наука, 1975. С. 69.

9 Ларин Б. А. Указ. соч. С. 171.

10 Там же.

11 Ср. суждение С. С. Волкова [1961: 139]: «…язык этих судебных актов отражает гораздо шире живой общенародный язык XVII в., чем подавляющее большинство памятников письменности этой эпохи».

12 Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 9. — М.: Наука, 1982. С. 240.

13 Толковый словарь русского языка: В 4-х тт. Т. II / Под. ред. Д. Н. Ушакова. М.: Гос. ин-т «Советская энциклопедия», 1938. С. 246.

14 Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 9. — М.: Наука, 1982. С. 241.

15 Первоначальная семантика слова язык — «пленник туземец, который может сообщить сведения о неприятеле». Оно также встречается и в древнейших юридических памятниках в значении «свидетельское показание» (Срезневский И. И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. III. — М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1958. Стлб. 1649).

16 Цит. по изд.: Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 9. — М.: Наука, 1982. С. 116–117.

17 Заметим, что единичные вкрапления церковнославянских грамматических форм могут быть не только в официальных («царских») грамотах, но и в записях «допросных речей» на местах. Это происходило чаще всего потому, что еще действовали очень сильные письменные книжные традиции. Б. А. Ларин [1977: 173] считал, что «крестьянское повествование не содержит полного отражения … живой речи из-за боязни подьячего получить взыскание за малограмотность от царских дьяков, которые будут читать свиток». Приведем образец книжной обработки записи следственного процесса: «Того жъ часа сталъ передъ Иваномъ Ивашко Коробовъ. Иванъ того Ивашка спрошалъ по г... крестному целованью. И тотъ Ивашко Ивану въ разспросе сказалъ по г... крестному целованью: пилъ де я пиво съ темъ Милютою и съ Дмитрiемъ на кабаке, пивъ де пиво да отъ нихъ прочь пошелъ, а того де есми промежь ими не слыхалъ ничего, лишь де есми слышалъ, что являлъ Дмитрiй на того Милютку, || что де говорить тотъ Милютка про государя неподобное слово» (Слово и дело, 5–6). Примечательно, что книжная оболочка фигурирует в бытовом контексте, еще больше контрастируя с деловыми формами выражения.

18 В идеале целостный анализ текста возможен только при комплексном сравнительно-историческом изучении словесного материала и тогда, когда мы принимаем во внимание сознательные и «бессознательные» (Д. С. Лихачев) изменения текста как проявление «индивидуальности писца» (Дерягин В. Я. Варьирование языковых средств в текстах деловой письменности (важские денежные отписи XVI–XVII вв.) // Источники по истории русского языка. — М.: Изд-во «Наука», 1976. С. 5).

19 Шмюккер-Брелёр М. Передача прямой речи в деловых текстах XVII в. (по материалам архива Пожарских) // История русского языка и лингвистическое источниковедение. М.: «Наука», 1987. С. 252.

20 Там же.

[i] Здесь и далее в силу технических условий публикации буквы, отсутствующие в современном русском алфавите, заменениы соотвествующими аналогами – “е”, “у”, “ф” и т.д. – примечание редактора.